Чем люди живы

Уважаемый Александр Николаевич!

Пишет Вам один из героев статьи "Выживут ли Клименковы?" журнала "Русский Дом", за 1999 год.
Пытаясь ответить вместе с журналом на поставленный Вами вопрос, написал рассказ "Ворон", который и высылаю в Ваш адрес.
Журнал у Вас замечательный и очень необходимый России и ее насельникам.
С пожеланиями удач Вам и здоровья

о. Александр Клименков

ВОРОН
Отец Александр (Клименков)

Пригреет ли солнце, зачастит ли дождь, и в зимнее ненастье, когда жмешься к печке, которая быстрее остывает, нежели успеет как следует прогреться, я чувствую его незримое присутствие над домом, а то и слышу: "Кар". Значит, выходи, порассуждаем.
Рассуждать мы с ним начали более десяти лет назад, когда я впервые приехал в эту деревню, а потом и окончательно в ней поселился в поисках скромного убежища для своей неуживчивой натуры и беспокойной души.
Поначалу наши отношения не заладились и, услышав его хриплый старческий голос, я орал, что есть мочи: "Ты, носатая дохлятина, вот я тебя..."
Но его это нисколько не смущало, и он с повидавшей виды иронией смотрел свысока на мою суету и неприспособленность к деревенской жизни.
Я поделился своими наблюдениями над птицей со сторожилами.
- А, этот... Про него еще мой отец рассказывал, а ему его отец. Мне на днях 77 лет, а и на моей памяти этот жилец нашей деревни ни одного рабочего дня не пропустил. Каждый день, включая и воскресные, отмечает свой трудодень криком, - обыденно сообщила мне баба Маня.
С этих пор и завязались у нас с вороном приятельские отношения. А в этом году наша привязанность возросла до болезненной необходимости общаться каждый день. Может, нашли общий язык? Трудно сказать сразу.
Старожилы говорят, что родился он в тот год, когда построили храм, а было это в 1749 году. Молодым вороненком важно он выхаживал на колокольне по перекладине, где висел самый большой колокол, подражая, в походке священникам, таким же черным, как и он, благодаря одеждам. При первом же ударе колокола он с веселым карканьем взлетел высоко в небо и наблюдал за людьми, похожими на мурашей, спешащих из окружающих деревень к храму. Особенно он любил престольные праздники Троицу и Покров, когда яблоку негде было упасть от скопления подвод и разного народу. С четырех утра начинали занимать удобные места торговые люди. Позже мест на горке не хватало и опоздавшие теснились у подошвы горы. И чего только не было у ремесленников, купцов, прасолов! Разноцветные одежды двигались, останавливались, кланялись друг дружке, менялись товарами, делились свежими вестями...
Только к вечеру молодой липовый парк заполняла тишина, которую нет-нет да и нарушал скрип запоздалой телеги.
Потом были пиршества. Слетались вороны со всей округи к Вязьме, где полегло много тысяч народу. Одни были французы, другие русские. Там погиб и дуровский помещик. Привезли его на подводе. Голосили бабы. Хоронили возле храма вместе с деревенскими мужиками, погибшими в том же бою. Люди недобро поглядывали в сторону ворона, как будто он был причиной тех бед.
Вдова-помещица огородила погост и дала денег на содержание кладбища. С тех пор она уже не снимала черных одежд и это нравилось ворону. Он мог подолгу наблюдать за ней, когда она с граблями очищала территорию вокруг храма от ржавой листвы или скошенной поутру травы.
Наступило время, когда люди рождались, умирали, и только это было новым событием в днях, похожих друг на друга. Если бы не наблюдательность ворона, могло показаться, что вся покровская горка замерла в одном дне, на том мгновении, которое возникает перед грозой.
Барин пил и тихо рыбалил, не принимая гостей, и сам редко выезжал из поместья. Потом и вовсе продал усадьбу и уехал насовсем.
Землю по частям скупили переселенцы из Украины.
- А ж из-под Киева, - судачили местные.
Зашумела стройка по хуторам. Пели песни по вечерам. Говорили о столыпинской реформе и еще о чем-то, до чего ворону не было никакого дела. Мужики, собираясь, начали пить, чего не было раньше, иные бивали своих баб и ребятишек, матерно ругались и перестали ходить в храм.
Нарушилось привычное равновесие жизни. Одни - жадные до работы - стали жить труднее, но сытно. Другие - легче, но впроголодь. В храме уже молились не так усердно, как прежде - появилось между людьми притворство. На ярмарках бабы ссорились по пустякам, только лишь потому, что этого очень хотелось. Реже стали обращаться к священнику, чаще к властям да к орясине.
Где-то была война. И вороны по пути на "пир" приглашали и моего знакомого:
- Полетели, неметчины попробуем.
- Да куда полетишь от мест, где прожил, почитай, 165 лет, - рассуждал мой односельчанин.
А однажды верхами прискакали с десяток человек. Один, который военный, называл себя "товарищ Овсянник". Он объявил, что власть нынче другая. Советская. Он ее главный представитель.
Многие не понимали, что это. Надо ли сеять в будущем году или само вырастет? И кому сеятель? Все равно, говорят, земля достанется бедным. А бедные - это те, которые не работают на земле. А кто на ней работает, у того ее отберут, потому что он мироед и враг всем на свете неработающим людям.
Уехала первая семья переселенцев, продав дешево дом и скот. Заволновались остальные. Не поступить ли так же? По ночам стало неспокойно. Крали животину и все, что только было можно. На хуторе за Ивлевом убили работного мужика. А мимо Стогова запоздалые путники ездили с большой опаской.
Вернулся с войны Игнат. По вечерам курил на завалинке, вокруг собирались мужики и слушали его байки про немцев, Ленина, Троцкого, красных комиссаров. Баба на него ругалась.
- Делом бы занялся лучше, чем лясы точить. Крыша-то рухнула. Сказать стыдно: в сарае через нее осина проросла.
- Вот, подрастет, распилю и гроб для тебя сделаю, - огрызался Игнат.
- Хватит, поработал, - говорил он в заключение.
А потом приехали двое и дали ему печать. Он ходил по деревне гоголем и всех учил тому, чего сам в жизни никогда не делал.
Потянулись подводы на север. В Сибирь. Началась коллективизация. Брали не только работящих мужиков, но и так, ради галочки. Кто больше. Закрылась пекарня. Перестал работать двор, где чесали шерсть.
- Да, будет и у нас пир, - почему-то не радовался ворон.
Мужики растили табак, крутили самокрутки, собираясь на колхозной дворне, разговаривали разговоры. Работать никто не спешил.
- Успеется. Не на себя, - рассуждали они справедливо.
- Да. Хозяина нет, - каркал мудрый ворон.
- Есть, говорят, хозяин, но он в Москве и очень занят.
Потом началась война. Народу в Покрове собралось больше, чем на ярмарке. Все одного цвета - зеленые. Рыли землю, устало ругались. Забирались на колокольню, устраивали там наблюдательный пункт.
- Динь, динь, - позвякивали колокольцы от взрывов.
- Бом, - вторил колокол, когда стреляли большие орудия.
Один снаряд угодил в кирпичную кладку колокольни. Она гулко вздохнула: "Ох". Посыпалась штукатурка. Облетели фрески. Наблюдавший красноармеец вместе с деревянным устройством и кирпичами полетел вниз и закричал: "А..." Долгое эхо прокатилось над крестами пятишатрового храма.
Вдруг все затихло. У солдат кончились патроны.
Появились люди, чья речь была похожа на воронье карканье. Они закопали своих. Поставили над их могилами березовые кресты. И взорвали храм. Он рухнул не сразу, а медленно, как будто солдат, подогнув колени, оседает на землю. Облако пыли взметнулось до небес, и долго ворон не мог рассмотреть, где же деревня. Она в одночасье поседела.
Пришли с фронта мужики. Днем работали на полях. Вечерами, ночами строились. Вместе с кирпичом от храма на фундамент шли и каменные надгробья. Рожали детей. Дети ходили в школу. Не успев подрасти как следует, улетали, как воронята из отцовского гнезда. Родители считали зазорным если их ребенок останется в деревне. Все хотели быть сначала шахтерами, потом летчиками, потом космонавтами. Потом...
Потом стали уезжать и взрослые. Ближе к центру, к городу. Ворон с грустью смотрел на людей, жалея свои обманутые надежды. Ему часто снился храм. Казалось, что только он может под своими сводами снова собрать семьи. Подсказать, как жить дальше. Все хотели хлеба. Но "не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих". (Мф. 4,7).
Не слушали. А хлеба становилось все меньше и меньше. Не помогали грамоты и медали. Что-то хрустнуло в крестьянском укладе и сухой веткой повисло, умирая.
Люди были бескрылы. Они стали ленивыми, не желающими подниматься даже на горку, не то что в небо. Они обессилили и, упираясь грудью в лямку, не столько тащили воз, сколько лежали на этой лямке.
Исчезли деревни. Гнили дома, дичали яблони. Один Покров держался каким-то чудом, хотя и переименовали его в какой-то "Восток".
Однажды полусонное состояние ворона нарушил треск тракторов, шум машин. Появились люди и стали строить дорогу. Дорога была с черным покрытием, асфальтированная. Ездить, правда, по ней было уже некому. В доме, из которого 20 лет назад уехал тракторист Иван Марченков, поселились люди. Одним из них был я. Совсем крохотный. Появились в деревне три лошади. Маленький жеребеночек, резво взбрыкивая, весело ржал, тыкая мордой в соски кобылицы.
"Неужели вернется прежнее счастливое время? - думал ворон. - Дожил. Вернется Русь".
Правда, люди не так споро работают, как раньше. Разучились. Любят долго спать. А в церковь ходят не со страхом Божиим и со своими грехами, а ради любопытства, осуждая там поведение других.
Потом в доме появились две маленькие девочки. Но девочки и есть девочки, они могут только рвать плоды с деревьев, которые должен вырастить мужчина. И вот наконец родился мальчик.
"Помирать еще рано, - думал ворон, - надо дождаться, когда этот мальчик посадит яблоню".