К 100-летию Н.Н. Ушакова

ВЕСНА РЕСПУБЛИКИ
Н.Н.Ушаков

В этом мае исполняется сто лет со дня рождения замечательного русского советского (не по дежурному словосочетанию, а по сути!)поэта Николая Николаевича Ушакова - носителя романтического мировосприятия, высочайшей культуры стиха и органического чувства единства славянских литератур.

Сама судьба сделала из этого поэта знаковую фигуру ХХ века в отечественной литературе, в понимании характера русского человека. Николай Ушаков родился 25 мая 1899 года в Ростове-Великом, на берегу былинного озера Неро, но был увезен оттуда еще ребенком, чтобы взрастать, учиться и входить в поэзию на берегах Днепра-Славутича. В Киеве он окончил юридический институт, стал сотрудничать в газетах и издал свою книгу, сразу ставшую явлением в поэзии 20-х годов - "Весну республики". И впрямь, эта книга кипела майскими садами, надеждами молодой республики, обновлением быта, по которому "босой несется Эдисон":
Ему,
весне,
и солнцу верьте!
Весна фруктовая ясна!
Кто смеет говорить о смерти,
Когда в республике - весна!

На Владимирской, в помещении так называемой Коммуны писателей, Николай Ушаков уже как молодой мэтр рассказывал юным литераторам - русским, украинским, еврейским - о Пушкине, о непечатавшемся тогда Анненском, о судьбе русского стиха. Он бродил пешком по горам Балкарии и Сванетии, ездил верхом по Горному Алтаю, замерзал в снегах Хибин и при этом переводил украинских поэтов - от Тараса Шевченко до тех, кто ныне борется с "поганой российской мовой".
Поэт умел видеть яркие краски в промышленном пейзаже, очеловечивать плоды насущного труда и полемически заострять контрасты жизни:
Как все это
нежно в жизни.
Как все это
в книгах грубо!
Увы, сегодня, перелистывая книги Ушакова и других его ровесников, мы видим, что, повествуя о самым суровых и драматических вещах, они умели сохранить нежность души, восторженность поэтического взора и глубокую мудрость. То, что ныне во многом утрачено.

ПОПУЛЯРНОСТЬ И НАРОДНОСТЬ

Популярность и народность, вернее - мода и чувство родины. Вечная трагедия бенедиктовщины и возрастающая слава Тютчева. А было время, даже Пушкин мерк в бенедиктовской тени:

Кудри девы-чародейки,
Кудри - блеск и аромат,
Кудри - кольца, струйки, змейки,
Кудри - шелковый каскад!
("Кудри")

Сколь пленителен росчерк канцелярского пера! Какие эффекты:

И рука моя лениво
Отделялась от огней
Бесконечно-прихотливой
Дивной талии твоей.
("Напоминание")

Но бедный Бенедиктов… Найдя популярность и страшась ее потерять, как мечется он среди неумолимых требований века! От романсовой эротики спешит к холодным аллегориям голословной гражданственности: "Я исправлюсь; я уже затрагиваю важнейшие вопросы современности - преследую порок, сочувствую прогрессу! Я перевожу Барбье! А как откликнулся я на обстрел Камчатки английскими кораблями!"
Однако Н.А. Добролюбов не очень доволен: эффектированный образ кроткого камчадала, пускающего стрелу в зверя и неопасного для человека, ложен да и некстати здесь ("Новые стихотворения В. Бенедиктова. СПБ, 1857"). "Ну что ж, я исправлю, я переделаю…" Но В.Г. Белинский против переделок: по его мнению, "поэт должен быть упрям и стоек, будучи уверен, что каждый его стих есть плод вдохновения, которое никогда не обманывается, которое всегда творит верно" ("Стихотворения Владимира Бенедиктова. СПБ, 1836").
И все торопится, все перебегает популярнейший автор от моды к моде - слава Богу, кажется, не опоздал…
Весна и лето 1855 г. - страшные бомбардировки Севастополя. Август - последняя ужаснейшая бомбардировка. Штурм Малахова кургана. Алжирские стрелки и гвардейцы-зуавы дерутся за стеной трупов.
В августе того же 1855 г. рождается тютчевское стихотворение о сражающемся Севастополе. Современность внешних примет в нем призвана подтвердить живые движения народных чувств.
Только что в пейзаж бедных селений стали входить телеграфные столбы и провода. Как естественно определили они тютчевский образ народной тревоги:

Вот от моря и до моря
Нить железная скользит,
Много славы, много горя
Эта нить порой гласит.

И, за ней следя глазами,
Путник видит, как порой
Птицы вещие садятся
Вдоль по нити вестовой.

Вот с поляны ворон черный
Прилетел и сел на ней,
Сел, и каркнул, и крылами
Замахал он веселей.

И кричит он, и ликует,
И кружится все над ней.
Уж не кровь ли ворон чует
Севастопольских вестей?

("Вот от моря и до моря…")

Вдали от битвы, но, как и вся страна, рядом с ней, Тютчев ощущает гул великого сражения. Что в Крыму? Что в Севастополе? Что на севастопольских бастионах?..
Соблазн легкого успеха ему чужд.
Старый, седой, стариковские тонкие волосы плохо повинуются гребешку, но вместе с тем как бы развеяны ветром вдохновения - и впрямь одержимый своей музыкой молчаливейший органист, что ли?
И, конечно, дипломат. Иронические губы плотно сжаты: "Молчи, скрывайся и таи" - таи в себе трагедии веков. Но истинный поэт не может молчать, когда его устами говорит родной народ на страже отечественных судеб.
Николай УШАКОВ

+ + +

Вино
Я знаю, трудная отрада,
не легкомысленный покой -
густые грозди винограда
давить упорною рукой.

Вино молчит.
А годы лягут
в угрюмом погребе, как дым,
пока сироп горячих ягод
не вспыхнет
жаром золотым.

Виноторговцы - те болтливы,
от них кружится голова.

Но я, писатель терпеливый,
храню, как музыку, слова.

Я научился их звучанье
копить в подвале и беречь.

Чем продолжительней молчанье,
тем удивительнее речь.

Мастерство
Пока владеют формой руки,
пока твой опыт
не иссяк,
на яростном гончарном круге
верти вселенной
так
и сяк.
Мир незакончен
и неточен, -
поставь его на пьедестал
и надавай ему пощечин,
чтоб он из глины
мыслью стал.
1935

В степи
Спят они,
не подложив шинелей,
позабыв и страх, и злость, и боль;
под луной мерцает еле-еле,
может быть -
роса,
быть может -
соль.
А быть может -
соль с росою вместе…
Батальоны - тысячи солдат -
от горящих
городских предместий
на ночлег последний
в степь спешат.

Могут выспаться солдаты вволю:
есть где лечь -
широк простор степной.
Пробегает перекати-поле,
только мертвых
видя пред собой.

От одних к другим перебегает,
заглянув в лицо и видя кровь,
немцев и румын оно считает
и, сбиваясь,
начинает вновь.
1942