Россия в конце века

ПОДПОРОЖСКИЙ УГОЛ
А. А. Иконников-Галицкий

Как живут сегодня, в канун третьего тысячелетия, в дальних, "медвежьих" углах России, которые, однако, соединяясь с тысячами других отдаленных, неприметных деревень и сел, Россию и составляли? Так ручейки собираются в малые реки, малые питают великие, а великие впадают в "русское море", как говаривал Пушкин.
Что сегодня с этими родниками народной жизни? Бьют ли еще они? Или иссякли, затоптаны, отравлены, и скоро наступит черед рек - великих и малых, а там и "русского моря"? Вот один из таких заброшенных русских углов - Подпорожский...

Подпорожский район - самая дремучая, медвежья даль Ленинградской области. Электрички туда не ходят. Расписание местных поездов за Лодейным Полем так же неведомо, как и расписание легендарного судна Харена. Дальний мурманский пассажирский отправляется в тот край от Московского вокзала.
Исторически этот угол Ленобласти и не связан с Петербургом. Входил в состав Олонецкой губернии, а до этого был дальней окраиной Обонежской пятины Великого Новгорода. Власть новгородцев держалась там, как на вбитых гвоздях, на редких крапинах русских сел, кучковавшихся вокруг церковно-административных центров - погостов. Русские селились по рекам и погосты возникали там же, поэтому храмы северо-востока, как прибрежные растения, возносят свои вершины из плодоносного единства земли и воды. Дальше, в сумрачных дебрях заболоченного беспредельного таежного леса, разрываемого только светлыми пробоинами озер, обитали карелы и вепсы; в многонациональном Подпорожском районе и теперь есть карельские и вепсские деревни.
На реке Свири, близ станции Свирь Мурманской железной дороги, живет древнее село Курпово, Важинский Погост тож. Мне случилось идти сюда однажды берегом, лесом, от Александро-Свирского монастыря, и это было непросто. Тут лес настоящий, дикий, карельский, северный. Дороги, проложенные в нем зэками в годы строительства Нижнесвирской ГЭС, так заросли кустарником, что местами сквозь него не продраться. Полосы болот, перерезающие путь, заставляют идти, проваливаясь порой выше колена в черную воду. Иногда попадаются и настоящие топи, такие, что двухметровым шестом не достать дна. Заблудиться, пропасть в этом лесу - ничего не стоит. Всюду - огромные еловые стволы, просветы болотистых полос, мясистые папоротники, и со всех сторон ровный, удручающе-безнадежный комариный гул.
Важинский погост, известный по летописям с тринадцатого века, сейчас представляет собой село, церковь и кладбище на мыске, образованном мелкой, каменистой Важинкой и спокойной Свирью. И церковь, и кладбище уникальны своей живой древностью. На досках в притворе читается надпись: " Лета 7138 сентября 26 дня совершен бысть сей храм". Важинская церковь Воскресения Христова - единственная в мире действующая деревянная церковь семнадцатого столетия. Построена она была при царе Михаиле Федоровиче; не перестраивалась, не разрушалась, не была закрыта даже в безбожные советские времена. Святость места сего не прерывалась. Непрерывность этого луча соединяет здесь человека с вечностью.
По Важинке вверх - еще один погост, Согиницы, тоже с церковью семнадцатого века, правда, недействующей. Ее серебристо-серый тесовый шатер гениально венчает перспективу всхолмленной речной долины. И за Согиницами дальше, как по огромному кольцу, расставлены деревянные церкви и часовни: Заозерье, Посад, Волнаволок, Сидозеро... Стоят и все, кроме единственной действующей важинской, потихоньку разрушаются.
А, кстати, почему разрушаются?
Пешеходствуя по этим местам прошлым летом, я сделал много открытий чудных. И среди них первое: тут невозможно ходить по карте даже десяти-пятнадцатилетней давности (а более новых не существует). Там, где карта рисует дорогу, стеной стоит непроходимая дебрь, а где на карте зеленый лес - маячит широченное шоссе. И деревни, обозначенные как крохотные (пять-шесть дворов) и нежилые, на самом деле тянутся вдоль дороги - дворов в пятьдесят, и всюду люди живут, и всюду огородничают, и скотину держат; и молодежь рядом тусуется, и дети бегают. К трудностям похода я готовился, но никак не мог предусмотреть главную: негде палатку поставить; все пригодные для жилья человеческого места обжиты, используются. И, больше того, пару раз было: только палатку раскинешь - появляется человек, как из-под земли, и вежливо просит убраться с его частной собственности. Ни с чем таким я в России еще не сталкивался.
Здесь, в этой глуши, как, впрочем, и на иных обширных пространствах коренной России, под шум перестроек и кризисов, тихо, мощно и необратимо идет не видимый столичному глазу процесс: новое заселение.
Известно, что двадцатый век пришел в русскую деревню тремя волнами опустошительной депопуляции. Всех зажиточных вырубила коллективизация (10 процентов). Всех взрослых мужиков убило в войну (25 процентов). Вся молодежь уехала в город от хрущевского "реформирования" (50 процентов). В деревне Согиницы разговорился я со старухой: она двадцать какого-то года рождения - стало быть, многое помнит. Спрашиваю: "Церковь у вас чудная, чего ж не сделать ее действующей?" - "А, кто, - говорит, - в нее ходить-то будет? Народу не осталось". - "Как это - не осталось: вон, по всем дворам живут, и новые строят!" - "А это все на лето приезжают. Раньше с шести деревень в нашу церковь ходили, и было в этих деревнях тысячи две народу". - "А теперь?" - "А теперь круглый год человек шестьдесят живет".
На месте коренных двух тысяч - постоянных шестьдесят, а сезонных - около шестисот. Но важно вот что: летние жители подпорожских деревень - никакие не дачники. Во-первых, Согиницы - глушь, не для дачников место. А главное: на земле они работают, с земли кормятся. Числятся где-то и в городе... Но какая там нынче работа и какая зарплата? И вот формируется на этой земле новый хозяйственный уклад: своего рода кочевое земледелие. Летом овощ растят, птицу разводят, даже коров держат... Вон, в селе Посад зашел я молока купить. Двор, дом добротный, хлев, сараи, куры ходят, гуси, даже индейки, коров несколько, лошади есть. Спрашиваю у хозяев что-то про историю здешней часовни, а они отвечают: "Да мы не знаем, мы не местные, мы здесь только летом живем, а зимой уезжаем в Подпорожье" (это пятьдесят километров, однако). А куда птицу и скот? На мясо сдают или на совхозные фермы до весны возвращают.
По сути дела, в этих краях происходит (вернее, уже произошел, и заканчивается) процесс полной смены населения. Меняется все ( говоря по-научному): хозяйственный уклад, тип жилища, культура, верования. Образ жизни. Система взаимоотношений человека с природой. Кстати, по происхождению новые "колонизаторы" этих мест в большинстве своем - не потомки коренных, а карельские, вологодские, новгородские, псковские городские выходцы, дети рабочих, правнуки крестьян. Много и питерских.
Как смотреть на все это - с оптимизмом или с пессимизмом? Опустошенная было земля заселяется: это хорошо и оптимистично, и перспективно. Но когда еще наладится древне-органичный контакт этого нового, хотя и положительного и добросовестного (и даже не очень пьяного) населения с окружающей природой и с творениями старой тысячелетней культуры - творениями, которые уже стали живой частью природного ландшафта?
Искал я дорогу от дремуче-красивого Пидьмозера на Сидозеро, где стоит никем не описанная неведомая деревянная церковь. По карте - есть такая дорога, через лес идет. Спрашиваю у местных, как на нее выйти, - никто не знает. (Здесь говорят не "идти", а "попадать": "На Сидозеро? Это вам попадать надо так-то и так-то"). "Да, - говорят, -была дорога, старики сказывали. Я тут с восемьдесят восьмого (пятого, девятого) года живу, не знаю. Ты во-он сходи куда, там под горкой изба, там старуха живет, она здесь коренная, она, может, знает".
Дороги - часть ландшафта. И церкви, и часовни - памятники ли архитектуры они, или не числятся таковыми - тоже живая часть ландшафта. Более того - средоточие и осмысление этой земли; через них проведена ось, связующая живущего здесь человека и с бессловесной кормилицей-природой, и с непостижимой вечностью. И разрушаются они потому, что пришедшие к ним новые жители не вросли еще в эту землю, не увидели этого неба; эти жители еще ощущают себя временными, они сидят на чемоданах; они еще - кочевники.
В самом деле, чтобы деревянная церковь не разрушалась, она должна жить. Жить она может либо как действующий храм, либо как музей. Музей - дело чужаков, городских, а у них нет ни денег, ни интереса к простеньким памятникам сельской архитектуры, затерянным в медвежьем углу нищей Ленобласти. А сделать храм действующим - нужно постоянное население: кто же будет кормить причт и делать повседневный ремонт - зимой? И вроде бы жители и хотят, чтоб церковь у них была, и понимают ее красоту и нужность, а ничего сделать не могут.
До Сидозера я все-таки добрался. Не напрямую, по лесной дороге, которую так и не нашел, а кругалем, по торному асфальтовому шоссе. На месте обозначенной на карте крохотной деревеньки увидел там большущий садоводческий поселок. А на противоположном берегу озера - такую несказанную, такую чудную церковь, что в груди защемило. Это необыкновенное строение конца прошлого века (судя по архитектуре) не числится в реестрах, не подохранно, поэтому не ремонтировалось, поэтому разрушается неумолимо и полным ходом. Крыша продырявилась и течет; сквозь сферы пяти разных, не похожих друг на друга куполов видно небо. Доски пола растащили садоводы на ремонт своих жилищ. Стены, слава Богу, не тронули. Прозрачное деревянное кружево этого храма возносится еще над соснами, над озером, как дым от кадильницы, поднимающийся к свету.
Очень хочется это спасти. Может быть, удастся найти денег хотя бы на малый ремонт, на консервацию. Может быть, доживет эта церковь, как и ее сестры, рассеянные в обонежских дебрях, до того времени, когда новому и уже постоянному населению станут они нужны, как воздух.