О сокровенном

ВОССТАНИЕ ДУШИ
Очерк из книги "Душа неизъяснимая"
Размышления о русском народе
Владимир ЛИЧУТИН

Не странно ли, но почти каждый, с кем встречался, видели во мне набожного, глубоко верующего человека, и я, смущаясь, внутренне кляня себя в скрытности и неискренности, был однако рад этому заблуждению и не опровергал его; оно было патокой для сердца, каким-то благодетельным снадобьем, несмотря на первый мгновенный стыд. Всякий раз было какое-то отступничество от самого себя, от моей желанной внутренней свободы, но этой измене я невольно потакал, еще не чувствуя в себе новин. Но что-то, значит, прорастало во мне чудное, коли я даже свой мысленный идеал выстроил, более похожий на приговор для себя, ибо он-то и привязывал меня к новому пути: "Кто во Христе, тот в Истине, кто не во Христе, тот в диаволе".
С меня как бы списывали образ, увидев который, мне бы по совести отказаться, признать его несходство, но я отчего-то упорно малодушничал, что-то неизбежно вязало язык, и я находил схожесть портрета с натурою. И так, постепенно, я как бы прирастал к измысленным покровам, к иному обличью, и новая кожа срасталась с моею. Мне стыдно было назвать себя атеистом.
В общем, был я, как та девка на выданьи, про которую в простонародье говорят: "И хочется, и колется, да мамка не велит". Только с годами я уразумел, что все прекрасное и доброе, что творил русский человек еще до православия, уже было благословлено Богом и сотворено не без его участия. И когда погружал Русь великий князь Владимир в Иордан, народ уже был тайно крещен задолго до того дня, вернее сердечно приготовлен, еще не сознавая в себе глубинных перемен…
Эта двойственность всего сущего не только заставляет спотыкаться о каждую кочку, но и струнит наше чувствилище, подвигает к созерцанию жизни и притягивает наш взор к небу, откуда текут к земле неиссякаемые благодатные ручьи, в которые постоянно окунается всякий любовный доброрадный человек.
… Рылся в бумагах и случайно наткнулся на открытку из Парижа. На ней Христос с картины Эль Греко: распятый, но благодушный, какой-то удоволенный, любопытно взирающий на людскую толчею у подножья креста, и никакого страдания не найти в его полуопущенном прощальном взоре. Да и поклонники Иисуса деловиты, и в их лицах сквозит не столько молитвенное, сколько ханжеское; они то ли держатся за древо, чтобы отнестись от земли вместе с Христом? Иль выталкивают его из подземелья, полного гадов? Иль как спопутчики,

Продолжение. Начало в "РД" №6.
оказавшиеся на одном суденке, уже несутся сквозь кипящее небесное бучило, ухватившись за мученика, как за последнее спасение?
Открытку из Франции когда-то прислал причетник Николай, что прислуживал в церкви протоиерею: он сообщал, что отец Александр (Туренцов) умер. Текст наполовину выцвел, потерялся, и странно было читать эти обрывки слов и фраз из глубины времени. Отец Александр по возвращению, оказывается, прочитал мою книгу и что-то хотел передать через служку в напутствие, отрядил в Россию какую-то весть перед смертью, силясь унять мою сердечную сумятицу. Половина послания исчезла, а другая, сохранившаяся, потеряла силу, но приобрела тайну…
Однажды по приезде в Москву отец Александр пригласил меня отобедать. Помню, как при встрече он, пригорбленный, с шаркающей походкою восьмидесятишестилетний старик подал крепкую ладонь, возгласил: "Нет веры вымыслам чудесным, рассудок все опустошил". Меня поразило с первого взгляда, что в его плотной фигуре, в живом ухоженном лице нет ничего святого, отшельнического, иноческого; если бы я не был предупрежден, что иду к трапезе с протоиереем, я бы ни за что не догадался, что вижу священника. Седые бобриком волосы, жесткая борода клином, глаза большие, расплывчатые, изжелта. Он мне сразу напомнил знаменитого французского актера Жана Габена, в лице которого постоянно таилась усмешка хорошо пожившего человека, знающего всему истинную цену. Отец Александр долго пожил, сам из бывших дворян, жена умерла десять лет тому, но протоиерей по прежнему любит ее; предлагали епископство - отказался, ибо и поныне чувствами привязан к земному и к постригу не готов.
"Ведь я кончил курс университета еще в четырнадцатом году, - сказал он мне, чуть пригубивши красного вина. - В четырнадцатом го-ду, удивленно протянул снова, прислушиваясь у своему голосу. - Да-да... А после семь лет не слезал с седла, воевал"".
Я выпил рюмку белой, закусил красной икоркой, приготовясь слушать. Отец Александр принялся поначалу поучать меня и говорить о том, о чем я давно уже передумал сам, читать из Фета и Баратынского, и Тютчева, словно бы рисуясь, как образован и много знает он и много знает; он подавлял меня своим многознанием. Я всегда теряюсь перед людьми, способными к схоластическим рассуждениям, умеющими вовремя подпустить в поддержку себе из чужих стихов, иль из копилки мудрости. Бог не дал мне крепкой памяти, и я могу говорить лишь о своем наболевшем, передуманном и испытанном. Чужие знания никак не укладываются в мои переметные сумы и сразу вываливаются из поклажи. Чего таить, внутреннему моему ветхому человеку тоже, наверное, хотелось напустить туманцу, навесить флеру, расшить косную речь свою кружевами и шелками. Вот и бесился я. Иль выпитое вино сразу сказалось во мне и заговорило своим вздернутым языком? Но видя, как протоиерей постоянно подмигивает мне левым глазом, и лицо его от нервного тика становится мефистофельским, я завелся, стал перечить, обрывать батюшку, - короче взвинтился.
"Вы ратуете за пустоту? Я понял вас правильно? Но на острие пирамиды, составленной из неудовольствий и мечтаний, не пустота, а то, во что мы хотим верить. Мы верим в сочиненное от тоски и одинокости. И тут вовсе неважно, аллах там, Бог или оловянный солдатик. Вот почему многие кинулись к сатане".
"Так значит Там что-то есть?"
"Лично по мне, пирамида - это солнечный луч, несущий жизнь и смерть. Это хоть реально и зримо. А что такое Бог? Один "чижик" летал к нему в гости, рассказывал мне, что Бог сидит на седьмом небе в прозрачном скафандре".
Разговор шел порывистый, состоял из каких-то обрывков, я чувствовал, как нас поджимает время; плотные скулы батюшки покрылись склеротическим румянцем. А я забыл про его почтенный возраст, его воздержание, что он ничего не ест. Я разочаровался, не найдя пред собою нарисованного в мечтаниях образа. Мы как бы говорили на разных языках, - церковный человек и человек, заблудший у обочины, с сердцем, полным тоски.
"Ну так что же есть Бог?" - порывисто переспросил я.
"Иоанн говорит: "Бог есть любовь; пребывающий в любви - в Боге пребывает, а Бог в нем пребывает". Любви ради и Господь сошел на землю и распял себя за нас, грешных…"
"Но как же тогда понять: "Страх Господен - слава, и честь, и веселие, и венец… Полнота премудрости - бояться Господа; венец премудрости - страх Господен".
"Вы хотите понять, не поступившись, а надо принять…"
"Но я не хочу принимать Ничто…"
"Тогда, если Бога нет, то зачем столько людей борются с ним?" - батюшка снова мягко улыбнулся, он как бы увещевал малое дитя.
"Не с Богом борются, а с неустройством жизни, с гниением ее. За вечность ратятся, никому не хочется умирать. Бог это судия, верно? Но если он не судит праведно, то на кой он нужен?"
"Он сам и не будет вершить до Судного дня. Он ждет, когда мы образумимся, он лишь грозит нам будущим судом, чтобы мы опамятовались…"
"А если страх, то откуда любовь?"
"Молодой человек… И отца боится ребенок, наказания за грехи боится. Но, ведь, как любит… Вы страстный человек и это хорошо, - вдруг опростившись, перестав со мной бороться, сказал отец Александр. - Вы сомневаетесь и думаете - это вдвойне хорошо".
Он мягко, по-отечески улыбнулся. И в ту минуту, когда пришла пора прощаться, меж нами открылось родное и близкое. Я уже полюбил батюшку.
"Несмотря на ваши 86 лет, вы не менее страстная натура".
"В разговоре со страстным человеком я вынужден быть страстным. Но вы не знаете, каким я становлюсь, когда остаюсь наедине с собою. - Отец Александр потух, ушел в себя, а помолчав, вдруг добавил. - Счастливый вы человек. У меня ничего впереди, у вас - все".
Почему он так сказал? Отчего такой неспокойный ум, и вроде бы какая-то гнетея живет на сердце? - подумал я тогда ошеломленно, как простец-человек, впервые вставший в притворе и при свете свечей и слитном пении хора увидевший в церкви нескончаемый праздник. - Ведь впереди у него рай и вечная жизнь. Не значит ли это, что и его душу терзает хворь?
Я смущенно приклонил глаза, и долгое время не мог взглянуть на полюбившегося мне человека, которому уже крепко поверил. И вот откуда ни возьмись, впился в мои надежды нечаянный червячок сомнений, чтобы я остыл, охладел, разуверился чуть в знакомстве, не подпал под скорое обаяние. Отец Александр навряд ли почувствовал мои страдания, да и слава Богу.
У ресторанной вешалки мы застоялись, будто ловили последние минуты, дарованные судьбою; как у всякого русского, при расставании возникает вдруг столько приязни, так распахивается душа, столько сыскивается верных слов, которые необходимо высказать именно сейчас и больше никогда, ибо времени иного уже не будет.
"Простите, что я с Вами так разговаривал, - повинился я. - Но я спорил не с Вами, а с самим собою".
"Я видел, что вы в споре с самим собою, и это хорошо".
Мы обнялись на прощание и по-русски трижды расцеловались. Протоиерей Александр вернулся в Париж и вскоре умер, а я остался на росстани при своем смятении.
Я много раз рассматривал пасхальную открытку, пытался прочесть исчезнувший текст. Потом пришла мысль нагреть ее над свечою, будто вестка была написана симпатическими чернилами. Картонка прикоптилась, и в одном месте я смог разобрать: "… Я просмотрел всего Клюева. И у него я заметил вертикаль. А у Вас пока ее не нашел. Помоги Вам Бог и простите… за вмешательство".

2. Убить скорпиона.

Я не умею дорожить знакомствами.
Мне бы тогда сразу прилепиться к отцу Алексею и, как знать, многое бы, наверное, переменилось в моем душевном складе. Может лишь чудится так?
Судьба случайно свела меня с деревенским священником, слухи привели; среди московских умственников и людей грустного сердечного лада отец Алексей был человеком известным. Обволакивающий негромкий голос, умение слушать, взгляд, проникающий любовно в душевные пустоты, где теснятся боль и отчаяние, - притягивали поклонников к откровенным беседам, а от долгих исповедальных признаний и отчаянных слез он будто и не уставал. Да и весь вид священника, - крупное дородное тело, сановный постав головы с копною волос, большие серые глаза, окладистая русская борода, - все говорило о натуре добродушной и добросердечной.
Какая же судьба подвигла этого заметного русского молодца на церковную стезю? Да Господь позвал… Я не расспрашивал батюшку о терниях на пути, но с чужих слов знал, что тот еще в юности бросил "физтех", ушел из дома, был служкою по церквям, после поступил в семинарию, женился и получил приход. Родители, до того убежденные противники православия, поддавшись обаянию сына, оставили мирскую жизнь; отец стал сторожем при церкви, мать - просвирницей. У батюшки шестеро детей. Сам в себе выпестовал, без чужой подсказки, мечту: до конца земного срока быть пастырем в деревне. Отремонтировал церковь, своими руками привел в божий вид, поставил домок для семьи, и наладился жить. И вдруг новое испытание: в патриархии предложили поступать в духовную академию. И значит данное слово, выстраданный обет послушания пустить в распыл?
Отец Алексей отправился к старцу в Сергиеву лавру, и тот посоветовал: де, поступай, как велит душа. Молодой священник вернулся в приход, неделю постился, молился, и душа ответила: де, нет ничего на свете дороже слова чести. Но мирские власти оказались сильнее: по доносу узнали они, что к священнику наведывается много московского люда на исповедь, он как бы подбирает под крыло скорбных и сирых, заблудших и хворых, становится их духовником и тем самым собирает отчаявшихся в дружную ватагу. И батюшку неожиданно сняли с сельского прихода и поставили на другой подальше от этих мест.
…Отец Алексей пригласил меня однажды на Пасху, еще не подозревая, что дни его в дорогой сердцу селитьбе уже сочтены. Церковь была заштатная, с нелепо размалеванными голубыми куполами и невидным поповским домиком возле забора. Из скудных денег, на сиротские приносы бедного прихода едва огоревали храм, скрыли старинные прорехи заплатами: главное, чтоб под крышу зайти, да чтоб поселян созвать на молитву. У порога встретил церковный сторож в толстой суконной тужурке на подкладе, сухое обвисшее личико подпирал овчинный воротник. Это и был отец батюшки, бывший ученый-физик, доктор наук. От молчаливо проводил меня через холодные сени в дом, и, низко поклонившись, вышел.
На кухне толпились какие-то люди, видимо из клира, они стояли сонно, вяло, уставшие от долгой поститвы, но внутренне возбужденные. Стрелка на часах приближалась к девяти, батюшке пора было собираться на службу. Запоздало топилась печь голландка, в куту за цветной занавеской возилась черница, у порога возле рукомойника навалом лежала всякая провизия, доставленная прихожанами для праздничной трапезы, тот самый принос, старинная дача, коей селяне помогали батюшке кормить семью. Длинный, хорошо выскобленный стол, обставленный лавками, да киот с зажженной лампадой и завершали все убранство скромного житья. Я словно бы входил в древний, давно покинутый мир, частью которого, его необходимейшей составною был священник; во мне жило не столько любопытство праздного человека, сколько желание приобщиться к быту и через его мельчайшие подробности слиться с моим будущим, будто и мне предполагалось по истечении срока, глубоко уверовав, пойти на приход. Я еще и лба не перекрестил, а во мне уже бродило что-то смутное, вроде бы похожее на предназначение, но чему пока не было определения. Наивный странный человек еще у притвора церкви, на паперти уже сочинил свой путь, как наивную сказку, и вполне поверил в нее.
В избе царила та сосредоточенность, коя случается лишь в канун великих праздников, когда весь дом священника полон тайн и предчувствий; он как бы замирает, все творится в нем истиха, насельщики бродят, как тени, боясь нашуметь, и словно бы невидимый палец приложен к губам, а всякое ухо обращено в сторону домашней кельи, где сосредоточенно склонясь над Бытийными книгами, думает батюшка, торжественно проходит по ступенькам весь грядущий Светлый праздник. С каким чувством ты войдешь в храм, с победительным или несчастным, такое же настроение и вселится в прихожан, в твоих духовных поклонников, в коих ты ныне пробудишь великие надежды на грядущее воскресение.
Отец Алексей вышел из крестовой палатки, заметив меня, поклонился, сказав задумчиво: "Прошу быть моим гостем, Владимир Владимирович… Простите, но мне надо побыть одному".
И не чудно ли, но я в который уже раз обробел и стал нелепым прошаком, остановившимся у порога. Да и не был ли я воистину милостынщиком, но вымаливающим не хлебенную кроху, но куда большего - Духа святого, чтобы укоренить, сделать необходимым и важным само мое бытование на грешной земле. Увы и ах! Я примостился на край лавки и стал тупо, упорно дожидаться службы.
… А дальше все происходило, как во сне. Я-то ехал в сирую деревеньку постоять в гуще людской, в жарко дышащей молитвенной толпе и что-то неясное понять, залучить для себя и поиску моему дать ясного пути. Но перед всенощной передо мною вдруг предстал кудрявый голубоглазый отрок и через северные двери провел в алтарную. Перед входом мальчонка истово осенил себя троекратно, и я коснулся лба непослушными перстами. Я пересилил себя, готовый обманывать и дальше, но вместе с тем уже тайно страшась неведомой грозы за притворство. Мне бы повернуть назад, на левый клирос, где стояли мои знакомцы, но я, не зная, зачем волокусь за отроком, уже покорно тащился за ним, как агнец на заклание.
Священник был сосредоточен и бледен, он был настолько погружен в себя, что навряд ли и видел мое состояние, по крайней мере, так казалось мне. Ибо позднее обнаружилось в разговоре, что батюшка услышал мою тревогу, но не мог понять причины ее. Отец Алексей объяснил нам, что предстоит делать, троекратно обвел вокруг престола, вручил мне, как почетному гостю, выносной образ Христа на древке и занялся требою. Кудрявый мальчик встал по другую сторону престола с образом Богородицы, он-то чувствовал себя, как дома, и с радостью оглядывался, с детской непосредственностью примечая происходящее. На клиросе тоненько пели: "Воскресни, Боже…" Батюшку облачили во все светлое. Он то появлялся в алтаре, то исчезал, акаждая престол, и нас обдавал клубами пахучего дыма. Образ Спаса наливался свинцом, пригнетал долу, скоро я словно бы перестал существовать, превратился в сплошной ком укора, угрызения и вины. Я бранил себя, что не открылся священнику раньше, пошел на невольный обман и по нерешительности, скрытности натуры угодил, как кур в ощип. Я чувствовал себя нелепым, нагим, выставленным у позорного столба на всеобщее осмеяние. Ведь не любопытство же привело меня под образ Спаса, как под некое священное знамя, под которым невольно уверуешь в сокровенный смысл предстоящего действа. Мне оковали руки и ноги, повесили на грудь тяжелые вериги, облачили в жесткую власяницу, но при этом я должен был казаться веселым, искренним и свободным. Казалось, чего мучиться? Поставь образ в угол и ступай себе прочь; никто же не погонится следом, не закидает каменьями. Так отчего ты упрямо мнешься с ноги на ногу, маешься, чувствуя, как немеет тело, превращается в треснутую глиняную куклу…
И я, еще не признаваясь себе, в какую-то минуту вдруг стал ожидать неминучей кары, возмездия за обман, что невольно должно обрушиться, как случалось в старинных преданиях: вот разверзнется небо, и появится оттуда разящая десница. И неожиданно левая рука, держащая древко, стала неметь, огненная боль протянулась через предплечье и ключицу прямо к сердцу и тонкой иглой прошила меня насквозь… Я уже со страхом прислушивался к себе, помышляя эту боль за сигнал близкой смерти. Мне казалось, что надо немедленно признаться в обмане, чтобы спастись, и я не спускал с батюшки тревожного умоляющего взгляда, подгадывая удобный случай. Наплывы духоты и боли мутили меня, и когда по команде смуглого дьякона я спустился в церковь к притвору и повернулся лицом к амвону, дожидаясь, когда распахнутся царские врата, я неожиданно забыл и о тяжкой ноше своей, о вине и раскаянии, и о ложности положения, в кое угодил по случайности. Я лишь об одном думал сейчас, как бы не опозориться перед народом, не насмешить. Древко с образом покачивалось над головою, вдруг придав мне особой силы, и я наполнился торжеством и гордостью, что и я перенес хоть и малую муку, не оступился. Толпа запела: "Воскресение Твое, Христе Спасе…" и полилась на улицу. Я невольно оказался во взглавии крестного хода, как и полагалось по чину, и двинулся вокруг храма, уже не смущаясь и не робея. А змеистое тело, испятнанное сотнею свечей, как светящейся чешуею, покорно потянулось следом за мною, учащенно дыша.
За пасхальной утренницей, когда прихожане покинули церковь, я вышел вслед за священником и причтом. Тут свинцовая утренняя пелена на востоке лопнула, растеклась в туманном синеватом разводье, как бы окунаясь в небесную иордань, показалось тускло-желтое светило. Я скосил взгляд на отца Алексея. Священник был как-то по-юношески светел, мягок лицом. Он вдруг низко поклонился солнцу, троекратно осенил себя крестным знамением, воскликнул: "Здравствуй, отец наш родимый!"
"Христос воскресе!"- воззвал, обратившись к причту. Тот радостно, слитно отозвался:
"Воистину воскресе…!"
И не знаю, что случилось со мною, ноя вдруг громко, без всякой робости и смущения открылся:
"Отец Алексей, простите меня, но я невольно обманул вас. Я ведь не крещеный".
Батюшка лишь на миг, неуловимо замешкался, но усталое красивое лицо приопустилась серая пелена и тут же пропала под улыбкой. И он мягко, без тени испуга или упрека сказал:
"Ну и что..? Я знаю, я все видел. Как сказано в Писании: "И назову людей не моих моими людьми".
Смуглый, не русского вида дьякон оскалился, и с отвращением сплюнув, отвернулся. На черной кудрявой голове, как свежая желтая репка, светилась плешь. Батюшка же, неотрывно вглядываясь в мое лицо, как бы проникая в душу, неожиданно предложил:
"Владимир Владимирович! Пасха сегодня, Великий День. Пойдемте в церковь, я вас окрещу!".
"Нет-нет", - испуганно отказался я и пошел из ограды.
"Хорошо подумали? Не уходите", - позвал отец Алексей.
Во время утренней трапезы батюшка усадил меня рядом с собою. И когда испили вина, дьякон, сидевший напротив и не сводивший с меня взгляда, вдруг перекосился в лице, будто сжевал жменю клюквы.
"Как вы можете, отец Алексей, впускать за стол неверующего?2
"А он больше вас верует", - отрезал батюшка, не колеблясь. Дьякон вспыхнул, побагровел, хотел что-то резко вскричать, но под взглядом священника сдержался и выскочил из-за стола. Мне бы смолчать, пережить свое ложное состояние, а я, раздувая в груди мстительное чувство, коварно подсказал батюшке:
"Многие поклоняются Богу лишь из желания грядущего блага. Отнимите это обещание блага, и они готовно отвернутся от Бога, забросают его каменьем".
"Мы не волхвы, - ответил батюшка помедлив, испив багряного вина. Он будто не заметил выходки дьякона. - Мы не обещаем блаженства на земле. Вспомните, Владимир Владимирович, князя Глеба Новугородского. К нему подошел смутитель волхв, уверенный в своей силе, и говорит, дескать, я все предвижу и все знаю… А у Глеба под плащом был топор. "Ты все угадываешь? - переспросил князь. - Тогда скажи, что будет с тобою через минуту?" - "Чудеса великие сотворю", - ответил тот, похваляясь. Глеб же, вынув топор, разрубил волхва, и пал он мертв".
"Но ваше слово разве не волхование? А красота храма -не прельщение и не обещание блаженства? Я маленький человек, мне тяжко, мне всякое прельстительное слово на душу - бальзам. Я ныне в церкви чуть в обморок не упал. Думаю, вот сейчас накажет Он, вот сейчас накажет…"
Священник улыбался, не теряя благостного расположения духа, но выждав мгновение, когда я умолк, поднялся и, сотворив молитву, отпустил гостей. Меня же позвал в келью, устало опустился на узкий деревянный диванчик, напротив жарко сияющего иконостаса. Смежил глаза, сказал с хрипотцою, но жальливо, с внутренней опаской, как бы не отпугнуть, не обидеть заплутавшего:
"Борьба за душу - путь долгий. В вас смута, вы больны смутой, вы ищете лекарства. Но исцеление лишь в ваших руках. Я ведь не принуждаю вас верить, я не покушаюсь на ваши воззрения. Я пожалел вас, приоткрыл сокровенное, я подвел вас к чертогу, где можно предчувствовать иную жизнь. Но вы в страхе отшатнулись. Мне вас жалко…"
Батюшка поднялся к образам и стал молиться.
Я тихо, виновато приоткрыл дверь. На улице заненастило, вовсю полоскал дождь, порывистый тугой ветер шерстил и гнул деревья, сталкивал меня с дороги.

(Продолжение следует).