Будем помнить

ПОЛЕ БИТВЫ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА
В. А. Карпов

За полгода до смерти Василий Макарович Шукшин писал Василию Ивановичу Белову: "Давай, как встретимся, поклянемся на иконе из твоего дома: я брошу курить, а ты вино пить. С куревом у меня худо: ноги стали болеть - это, говорят умные доктора, на пять лет, а там - отпиливай по одной. А ты бросай вовсе другую заразу - тоже жить можно, даже лучше - это уж я из своего опыта говорю...
... Вите Астафьеву привет. Скажи ему мой совет: пусть несколько обозлится..."
Насколько мне известно, оба писателя наказы Шукшина выполнили: первый совсем не пьет, а второй, похоже, не на шутку подобозлился (за что я ни в коей мере не берусь его судить).
Не так давно мне довелось услышать от Виктора Петровича Астафьева, что Шукшин был из тех, кто приближался, начинал выходить за рубежи "национальной ограниченности". Я изумился, с ученической робостью попытался возразить, мол, как же так, Шукшин неистово звал к родовому! На что Виктор Петрович с жесткостью, как бы даже надсадной, ответил, тогда, дескать, надо приветствовать, что он рано ушел, иначе бы его непременно ждал творческий тупик и разлад с собой. Напрашивался вопрос: как можно говорить и даже стараться преодолевать ограниченность того, что для Достоевского являло собой "всечеловечность"? Но эту пропись Астафьев знает и без меня.
Многие рассказы Василия Макаровича, воспринимавшиеся раньше на уровне частных бытовых историй, ныне обрели общегосударственный характер. Скажем, Глеб Капустин из рассказа "Срезал", заручившись поддержкой электората - люди Глеба не любили, но ценили в нем способность "щелкнуть по носу" - срезает человеческую логику на высоком политическом уровне, а уж в СМИ ему и вовсе раздолье. Усвоил выражения "свобода совести", "правовое государство", "демократия" - и с их высоты лупит!..
Можно бы поговорить о провидческом даре Шукшина, которым отличались многие русские писатели. При этом - парадоксально - воспринимались своими прогрессивно настроенными современниками, как правило, людьми непередовыми, а то и реакционно опасными.
Шукшин, как грехи людские, взял на себя народную боль, выразив, возопив о сорванности нашей, о вершащемся духовном перемещении, причем перемещении в никуда, ибо куда же можно двигаться без основ?! Нарушен основной закон жизни: Отец, Сын и Святой Дух. Отец посылает Сына, чтобы Он выполнил волю Его, и сын, даже ценою собственной жизни, выполняет волю Отца... Вот и мечется Егор Прокудин из "Калины красной" в необходимости вернуть, обрести свое родовое предназначение. "Народ - тело Божье"... Этим стремлением, прорывом к тому, чтобы "прирасти", соединиться с вековечным, с Божьим, Шукшин увлекал за собой - скликал Россию! - становясь уже не писателем или режиссером, а национальным героем.
Коли уж я употребил слово "прирастать", то замечу, что и название села, родины Василия Макаровича звучит символично: Сростки. Почему оно называется Сростками, легко понять, глядя с вершины горы Пикет, где обычно проходят Шукшинские чтения, на Катунь. Многопалая река в этом месте срастается и дальше течет единым руслом... Вспоминаю слово Валентина Распутина на Шукшинских чтениях в 89 году. Как утверждали, около сорока тысяч человек собралось на Пикете в тот день празднования шестидесятилетия Шукшина: когда я подъезжал, то зеленая возвышенность казалась громадным распустившимся цветистым бутоном. Распутин тихим своим, как бы затаенно пристонывающим голосом говорил о совести. И так же ему внимали, такое единение чувствовалось, приподнятость!.. Вот-вот, чудилось, и эта сила, которая напитала, распрямила здесь людей, соберет наше многопалое миропонимание в единое мощное русло, вот-вот и...
Мы недооценивали того, что происходило с миром. Мы просто этого не знали. Поэтому вернемся к разговору о "национальном" и "общечеловеческом". Можно бы обратиться к Льву Гумилеву, доказавшему, что только национальная пестрота есть залог гармонии мира. Можно бы вспомнить Н. Трубецкого, утверждавшего, что нет никакой общемировой культуры, а есть доминанта одной культуры над другой (равно как и одной экономики над другой). Можно бы поразмышлять о том, почему не было на Руси художника, которого бы заботило восприятие Запада.
Не только сашки, егоры, а и магометы, гансы, джоны панически переживают надвижение на их личностное, своеобразное, отчее чего-то давящего, размывающего, упаковочно-жвачного... Цель рынка: купить за бесценок, а продать втридорого. Для того и другого "клиент" должен быть оболванен, потерять ощущение реальности, связи времен, а только пучеглазо радоваться тому, что он прямо сейчас имеет все права и свободы...
Это все пожирающее надвижение образно выразил Астафьев в рассказе, который так и называется "Светопреставление". Опытный рыбак поймал неведомую рыбу под названием "берш", да и бросился в панике наутек - столь фантастически жуткими были ее глаза, жабры, зубы, способные поедать не только всю водную живность, но и гайки, болты, жить в мазуте и радиоактивных отходах...
"Поле битвы - сердца людей" - слова классика обретают иной, буквальный характер, ибо речь идет не просто о борьбе добра и зла, а о зле тотальном, пожирающем людские сердца, как рыба-берш. За сердца, в сердце разыгрывается новая мировая война. Русские, а с ними и все народы, жившие единой судьбой, в силу известных причин вызывают особую агрессию, как в силу тех же причин, в очередной раз оказались неготовыми к сопротивлению. "Мы робки и добры душою..."
"Если люди Васю забудут..." - вздыхала мать Шукшина, Мария Сергеевна. Был я у нее в 76 году, два года спустя после смерти Василия Макаровича. Узнал ее адрес в паспортном столе, причем она оказалась не Шукшина, как я спрашивал, а Куксина, по фамилии второго мужа (отец Василия Макаровича, двадцати лет от роду, был репрессирован). Жила она тогда в Бийске, недалеко от вокзала. Перевез ее из деревни, купил кооперативную квартиру Василий Макарович, чтобы матери по воду не ходить, печку не топить... Хотел хорошего, но... После смерти Шукшина люди, с ним встречавшиеся, любившие его, стали присылать ей фотографии, портреты Василия Макаровича, так что, когда я пришел, обе комнаты в квартире были завешаны и заставлены изображениями сына. И так пронзительно, надрывно отовсюду Шукшин смотрел!.. Мать водила меня по квартире, и было полное ощущение, что сын не два года назад умер, а только вчера. "Двух мужей похоронила - будто по сердцу резали, - говорила она, - а Васю схоронила - сердце будто взяли и вырвали". Я ходил рядом, и уж стыдно, ругал себя, что пришел, получалось, душу бередить. Я было на попятную, поблагодарить хотел да уйти, но Мария Сергеевна остановила, посиди, мол, раз пришел, издалека, поди, приехал, цветы вон принес... Цветов же в квартире тоже было, словно у надгробия! Стала она рассказывать, как сын уезжал в техникум учиться, как бросил его, как после армии поехал поступать в институт в Москву: пришлось продать домик тогда, и Василий мать успокоил, дескать, дай срок, лучший дом в деревне куплю. Купил. Рассказывала и как он приезжал в последние годы, днем его осаждали люди, а ночами писал. "Совсем не спал, - не переставала она удивляться, - в четыре проснешься - сидит, в пять проснешься... Заругаешься уж на него. Он: "Все, все все, мама". Приляжет, глядишь, а он с книжкой!.." "Думали ли вы, - спросил я Марию Сергеевну, - что ваш сын станет таким известным?" Ответ ее был чеканным: "Всегда знала". И вот тогда-то она, призадумавшись, вздохнула: "Если люди Васю забудут..." Мне, только что окончившему Театральный, казалось это совершенно нереальным, а сомнения ее просто изумили. "Что Вы, Мария Сергеевна, - принялся заверять я, - столько статей о нем, книги выходят!.. Не забудут Василия Макаровича!" "Если забудут, то... - недоговаривала она что-то, ее волновавшее, - шибко уж он за людей переживал".
Друг и соратник Василия Макаровича кинооператор Анатолий Заболоцкий в своей честной книге "Шукшин в кадре и за кадром", не говоря впрямую, оставляет возможность помыслить о том, что смерть Шукшина могла быть насильственной. Сердечная недостаточность - при здоровом сердце?! Всякое могло быть. Но верно также, что оно ведь человеческое, сердце-то. А боль вместило, может быть, не человеческую. "Шибко за людей переживал..." Сердцу его тогда еще, четверть века назад, открылась бездна разлада в национальном духе. Иными измерениями оно, здоровое, болело. Вот строки из письма В.И. Белову: "Не знаю, за что я расплачиваюсь, но постоянный гной в сердце. Я тебя очень серьезно спрашиваю: у тебя только тело болит или душа тоже? Потому спрашиваю, что судьба у тебя такая же - и, может, тут какой-то общий, грустный закон?.."
"Не отдавай все за понюх табаку", - писал он незадолго до кончины, обращаясь к подростку. Будто знал, что именно этому поколению и предложен будет этот "понюх", и ему придется решать как с этим "понюхом" быть. Как быть с собой.
Что касается молодежи то, увы, для большинства нужно открыть творчество Василия Макаровича заново. Недавно смотрел "Калину красную" и подумал, что двадцатилетним парням сегодня может быть и совершенно непонятно, чего этот Егор Прокудин мечется? Во всех американских фильмах, сюжет которых начинается с выхода человека из тюрьмы, проблема дальше упирается в одно: как на этот раз "взять банк" удачнее? Но на самом-то деле, все поймут, почувствуют. Книжку только бы во время в руки! Шукшинские чтения в Сростках провести так, чтобы "общественное мнение" не могло их обойти. Там, на Пикете, в эти дни действительно чувствуешь высокий прилив сил! И каждый год люди съезжаются, денег на гостиницу нет, палатки разбивают, поминают...
Насколько порой руки опускаются под натиском этой общемировой неостадности, настолько вдруг взбрыкивают во всплеске, ибо то там, то тут встречаешь "чудика", как по торопливости были окрещены шукшинские герои. Глядишь с изумлением, как несмотря ни на что, человек, на последние свои то храм берется отстраивать, то музей сохранять, то просто работает и живет, не теряя души. Даже политики завелись, отстаивающие национальные интересы. Другое дело, что весь это славный люд остается не услышанным, не озвученным или оболганным: "поле битвы"... Не каждый способен выразить свое так ярко, талантливо, как Василий Макарович, но радеют ратники за други своя.