Россия и мир

КРУГОСВЕТКА НА ЛОШАДЯХ

Уступите дорогу коням! -
Нет в России дороги нигде им,
Из веков вопиют они к нам, -
Эй, водитель! - не будь лиходеем!
Петр Плонин

Поезд степенно переваливался с рельсы на рельсу, поскрипывал рессорами, звенел ложечками в стаканах, не спеша катил по истоптанной дороге в Иваново.
Город встречал серой прохладой, одряхлевшим транспарантом на крыше дома: ИВАНОВО-ГОРОД ПЕРВЫХ СОВЕТОВ, смятыми пачками "Беломора", гонимыми ветром по разбитым безлюдным дорогам, кривым трамвайным путям и грязным, обезображенным переулкам.
Совсем наоборот, за дверьми одной из многочисленных "хрущевок", встречали с радостью. Настоящей, чистой, теплой. Не потому, что так надо, а потому что уже так привыкли, потому что по другому не умеют.
Небольшого роста человек, крепкий, в больших, несильных очках и с аккуратной бородкой, - дать ему можно лет сорок, - немного неуклюже приглашал пройти в комнату, где просто представился: "Петр. Николай скоро подъедет".
Все в доме было просто, как и сам хозяин - босиком и в белой, полосатой рубашке. Часы на руке только выделялись. Необычные, тройные, на одном браслете. Самые дешевые на рынке купил, вместе соединил дужками и так уже шесть лет не снимает: одни показывают время в Москве, другие во Владивостоке или где-нибудь в Оклахоме, на третьих запрограммирован режим лошадей - когда кормить, когда напоить, когда отбой оттрубить.
Вот этот самый ивановский мужичок, да друг его Николай только что прокатились на двух лошадках вокруг всего земного шарика. Времени эта прогулочка у них заняла немало - шесть лет, и расстояние они преодолели не из коротких - тысяч так двадцать с лишним километров. Отпахали.
В Петре тоже есть что-то от лошади. Не внешность, а что-то душевное - подойти и погладить хочется, дружищем назвать, вокруг шеи ласково обхватить и к себе притянуть...
Совершенно белая кошка, еще молодая, - играется на карте, разлеглась поперек Америки. Старенькая, помятая, местами порванная карта шуршит под ней. "Эй, голову с каньона убери, глупая, свалишься" - Петр нерешительно, (поиграл бы с удовольствием, да гость в доме),старался отпихнуть Майку. Та обрадовалась, лапами задергала, по Сан-Франциско попала, но с карты сдвинулась...
В Сан-Франциско они Сенкевича встретили.
Сначала на горизонте зарево увидели. Непонятное, аляпистое, похожее на их кибитку - всю в наклейках. Поближе подошли - зрелище еще чудесней: сотни монгольфьеров подняты в небо - дворцы, слоны, корабли, города. Фильм хороший получился, красивый. А Сенкевич очень огорчился, что раньше не встретился с ребятами, не помог им, для передачи упустил отличный сюжет. Потом в гостевой книге расписался, пожелал удачи и сфотографировался на память. Не стали Петр с Николаем знаменитого путешественника еще больше огорчать, жаловаться на его заместителя, который в Москве полгода не допускал их до своего шефа, объясняя, что все равно не достучаться. А как нужна им тогда была его помощь!..
Странная эта была экспедиция, с самого начала необычная. Два года люди по крупицам деньги приносили, кто сколько мог. Они сами от семьи отрывали. Жены и дети поддерживали, не роптали. Второго коня им лишь за день до отъезда привели, старенького, пятнадцатилетнего - "все равно далеко вы ребята не уйдете, километров на триста, никак не более. Возвернетесь"


Напоили коней из Чепца,
Постояли у Пермской границы,
И слезинку смахнувши с лица,
Поспешили Россией напиться...
Петр Плонин.

Ребята впрягли двух Владимирских ветеранов, забросили в кибитку два мешка овса, себе мешок макарон и тушенки на неделю, денег на хлеб и - к Белой церкви, к батюшке на молебен. Он их благословил, перекрестил, пожелал скатертью дорогу. Так и двинулись они к Владивостоку - "люди помогут, не пропадем".
И люди помогали - кто салом, кто хлебом с молоком, кто кормом для лошадок - просить не приходилось. Бабуля горбатенькая, хроменькая, лет сорок уже одиноко живет, узнала от соседок говорливых, охающих и ахающих, про путников, залезла тихонько в сундучок, мешочек льняной с сухариками достала, что года два копила, и дворами в поле, к ночевщикам. Отговорок не приняла, мешочек в руки всунула, поцеловала в лоб каждого и домой подалась...
После таких встреч прибавлялось сил и росла вера, что дойдут, не пропадут.
Однажды конь в канаву свалился. Щипал траву, потянулся за сочным клевером на уклоне, подвернул ноги и завалился на спину, ногами дергает, встать не может - минут через пять заворот кишок и смерть. Двоим не поднять. Николай за ветеринаром побежал, а лошадка уже и слепней не чует, не отбрыкивается, голову отбросила, замерла. Петр готов был и слезу пустить, да вспомнил, что подарил им батюшка молитвенник на разную живность. Встал у изголовья животины, перекрестился, стал молитву читать. "Аминь" сказал. И конь вдруг напрягся так, что вот-вот жилы порвутся, глаза открыл, одним махом оказался на ногах. Отряхивается, оводов очумелых отгоняет. Ветеринару на бутылку все же пришлось дать - не поверил, что после такого конь жив и здоров остался...
В Сибири, в студеную, уходящую осень, они повстречали француза - тоже на лошадях путешествовал, но верхом - полегче и побыстрее. Бежал француз на юг, испугался скорой зимы, не дошел до цели. Ребята ему предложили помощь, звали вместе - веселей. Француз, имевший вид щегольской и гордый, сказал на ломаном русском: "Наполеон дурак. Гитлер дурак. Я умный". И ускакал...
Морозы стояли в тот год под пятьдесят - зима лютая и для местных, с домами и с квартирами. Ребятам бы отсидеться - до весны, обождать тепла, - зазимовать звали многие, - да куда там. Теперь и их было не остановить и лошадей не поворотить. Так на восток прямо и шли, дорогу сами выбирали.
Спали в кибитке, в тулупах и в пуховых мешках. Сначала лошадей накрывали, но они скоро стали попоны сбрасывать: быстро шерстью обрастали и потели.
Дошли до Владивостока - целые и здоровые. А лошади как будто и помолодели даже, но не загордились, всем себя давали похлопать по загривку, каждому за внимание отвешивали поклон, будто тоже осознавали, что совершили. Этих лошадок после этого на почетный отдых отправили; а когда пошли ребята на Запад, им, не торгуясь, выделили молодых и крепких...

Перья теряя, журавли улетают на север,
Третье мая - раннее утро в Брюсселе,
Сонные кони в саване жиденькой тени,
Думы о доме - ветка цветущей сирени.

Сердце беснуется, в ребра врастая Антверпену
К дьяволу Рубенса! - жжет ностальгия по Репину.
Тост по традиции! - горьких сто грамм юбилейных
Год экспедиции - век испытаний семейных...
Петр Плонин.

И вот пришел Николай - плечистый шустрый малый, морщины у глаз и у рта всегда в движении - улыбается, вслушивается, азартно вспоминает, руками здоровенными теребит гостевые книги. В них больше десяти тысяч друзей. Пролистывая книги, читая записи, по-другому и не скажешь. Николай и всю Америку впереди повозки на роликах прокатил - не удержать. Пока Петр в кибитке очередной стих дописывал, Николай опережал его, дух переводил, доставал из-за спины картон и рисовал. Когда с деньгами совсем туго стало, они все-таки решились в Сан-Франциско выставиться. Раскупали, еще просили.

В каждом городе на их пути, в каждой деревне, в каждом штате, если находили переводчика, ребята читали лекции о лошадях, о природе. Хотя лекциями это назвать трудно - они не профессионалы. Просто рассказывали о себе, о своих лошадках, о их собратьях, которых за последние десять лет стало на Руси в два раза меньше, о черном облаке, что никак не могло оторваться от дороги на их пути к Байкалу, о пожаре в тайге, о Ниагарском водопаде, о Большом Каньоне и, конечно же, о Белой церкви.
Дружба заводилась с полуслова. А в индейской резервации у них даже сестра осталась. Настоящая индейка. Разделись донага, в юрту низкую залезли. Будущая сестра и ее отец тоже самое сделали. Голышей - камней, докрасна раскаленных, в центр накидали и наглухо закрылись. Пели заклинания, молитвы, от камней шел пар, взмокли все - побратались, как из утробы материнской на свет вышли.
Даллас их и вовсе усыновил. Самым натуральным образом - законно, со свидетельством. Редкость, но бывает. Дети они теперь Далласа - приезжай, выбирай дом, живи возле мамки - не горюй дитя! Да только не мать, а мачеха. Пусть и ласковая, щедрая, любящая, но все ж не своя, не родная.
А на родине в это время стреляли. Потом травились, с голода умирали, выбирали депутатов и опять стреляли - другая там катила кибитка, возница был во фраке, с оскалом и кнутом. Гнал по уездам, пылью глаза встречных засыпал, дьявольскими копытами по тракту отбивал чечетку: "Это - моя Россия... Я сам - Россия..." Народ не хотел, но думал: так, наверно, и есть, коль другой России нету. А она, другая, была. Не на подачках ехала, но с подношениями, с любовью, с верой. Не зазывала к себе, а за собой звала.
Американец из "Кадиллака" вылез с сигарой, вокруг повозки обошел, ухмыльнулся: "Работайте много. Деньги заработайте. Телевизор, калорифер, холодильник купите, потом только езжайте". Ребята работали: дом кому-то помогали строить, охранниками в цирке служили, землю вспахивали. Заработали денег, накормили коней, подправили кибитку, сами перекусили, и дальше двинулись. Американец потом их на "Кадиллаке" обгоняет и кричит вслед: "Чтобы Америку проехать, 150000 долларов надо. С меньшим не пройти - сам пробовал". У них было около пятидесяти. Хватило...
Люди везде одинаковы, а среди одинаковых - все разные. Подкова отлетела у ребят посреди шоссе. Кузни поблизости нет, лошадь хромает, машины все тормозят да помочь ничем не могут. Из одной такой, шикарной, вылез индеец. Высокий, статный, волосы в косичку заплетены, в годах. К тому времени Петр с Николаем английский уже неплохо понимали, стали объяснять, а этого, и не понадобилось - все понял индеец, потому как сам кузнецом работал до тех пор, пока Чак Норрис свою лошадь подковать не позвал, когда сериал про Уокера начинали снимать. После того, как с ковкой закончил, был приглашен сыграть индейца, друга знаменитого рейнджера. До сих пор играет. Дом огромный купил, из седла пересел в "Шевроле". Подковывал лошадей ивановским ребятам, и никак не мог поверить, что и по России они проехали на конной тяге.
Заокеанский человек, индеец - сердечно помог. А госпожа соотечественница Старовойтова в Нью-Йорке лишь плечами пожала, когда Петр с Николаем обратились к ней за помощью. Встретились случайно, в еврейской общине, - те естественно, отказали, - если бы вы евреи были, тогда другое дело.
Зато их потом кошка выручила. Вернее кот. Гудзоном его прозвали. Шли они по Нью-Йорку, насыщались острыми запахами гамбургеров, последними центами позвякивали в кармане. Навстречу им этот самый кот - рыжий, ничейный. А за углом - бесплатная раздача кошачьего корма, для тех, у кого есть хоть одна такая животина. Сговорились они с этим котом, подружились, и раза три завернули к этой раздаче. Попробовали консервы - съедобно, мясом пахнет. Гудзон с аппетитом уплетал, и для ездоков похлебка получилась наваристая.
Как только от Нью-Йорка отъехали, почти все проблемы опять отпали - на каждой границе штата их снова встречали кортежем и веселой толпой - событие, праздник, может и не увидят больше такого. Подарками обменивались, дарили пиво, не зная что трезвенники едут, наклейки на кибитку норовили приклеить. С одной такой конфуз вышел. Полицейский к ним подошел и как-то необычно строго спросил: "Вы что, против конфедерации?". Тон вопроса не оставлял никаких сомнений в выборе ответа: нет. Пришлось ребятам тогда наклейку с таким лозунгом оторвать. А впредь следить, чтобы не загреметь в околоток за антигосударственную пропаганду...
Русскими они себя окончательно почувствовали именно в Америке. Россию только там понимать стали, а оттого и полюбили ее всем сердцем, по-настоящему, без лукавства - не уедут они никогда жить к своим новым "приемным родителям", в места, где соответствующими сертификатами их объявили почетными гражданами.
Провожали их русские люди по русскому обычаю от Белой церкви - к ней они и вернулись. Поблагодарили батюшку за молитвы, поставили свечки за тех, кто в пути, и - домой, к женам и детям.
Николай сейчас на работу устраивается. С детским восторгом говорит о какой-то американской компании. Мол, она расширяет свою деятельность в России, несет на наш рынок новую, перспективную продукцию, работает на манер ступенчатого бизнеса. Это здорово - платишь вступительный взнос, тебя регистрируют в картотеках всего мира и уже как полноправный компаньон начинаешь работать самостоятельно... Наивный человек, дважды занесенный в книгу рекордов Гиннеса! Его романтическое представление о нашей толпе навязчивых сумочных втюхивальщиков-дистрибьютеров быстро развеется. А ведь предлагали ему и расклейщиком обоев пойти, - место сейчас престижное, дефицитное. Но он не может с образованием своим, высшим, советским. Русскую жизнь ему теперь надо начинать с азов. Вернувшись из путешествия, он и овощной магазин пол дня искал в родном Иванове. Все изменилось за эти годы.
А Петр в школу пошел работать, будет вести кружок. Он так говорит: " Если я что-то познал, открыл, чему-то научился, то это уже не только мое. Надо, чтобы все знали. Дети - прежде всего".
Вместе пишут книгу: один начал с конца, другой с начала. Когда встретятся, махнут в Австралию, если кибитку новую удастся построить - старая во Владивостоке осталась, с вещами, с подарками - дорого стоит перевозка, разве что еще раз кто-то прокатит на ней до Иванова.
Оставшаяся где то в людях повозка - это, пожалуй, единственное, о чем сожалеют Петр и Николай.
Константин Александрович ЛЫСКОВ.
г. Иваново.