МАСТЕРА И МАСТЕРОВЫЕ

КРЕПКА ИЗБА УГЛАМИ

Сколько у меня было напарников по стройкам - одному Богу известно. В последние годы в Грибанихе я большей частью работал с Коляном, голубоглазым мужиком, с которого когда-то так хотел написать портрет. Был Николай вологодский, конек называл "оплывиной", размечать сруб у него звалось "пятнить", а в споре упрямому собеседнику, не желающему соглашаться, он веско и громко говорил, сильно окая: "ТимОфей, Отступись". Плотник был он высочайшей квалификации, пазы у него имели идеально овальную форму, причем работал он одинаково хорошо и топором, и прямым теслом. Вообще умел очень многое, не было такого вопроса мужицкой жизни, который бы он не знал, и если даже сам он не делал чего-нибудь, то или видел, как это делается, или понимал. Ни на один вопрос он не отвечал однозначно, а сразу начинал рассказывать о нескольких методах, перечисляя недостатки и преимущества каждого, касалось ли это старинных способов заготовки теса ручными пилами, добыванья дегтя, снятья бересты целиковой трубой для туесов или же крытья крыш еловым корьем или корытником - осиновым желобьем.
Работать поначалу с ним было трудно, он все время поглядывал на твой топор, делал замечания, и приходилось запасаться терпеньем и несколько дней преодолевать ватную неуклюжесть движений, сразу появлявшуюся в присутствии таких людей. Надо отдать ему должное, он умел очень хорошо указывать ошибки (обычно это касалось угла наклона инструмента или направления усилия) и мог все объяснить несколькими четкими словами и потом, убедившись, что ты делаешь правильно, уже не приставал, а даже говорил другим, указывая на тебя, вот, мол, знай наших.
Колька, казалось, все время помнил о тех, кто изобретал, опробывал все эти, пришедшие из старины, способы, будто всегда перед его глазами стоял какой-то старинный плотник, перед которым совестно, если погибнет дело. Причем Колян понимал, что скоро оно примерно так и будет, и это придавало особую горечь его жизни и самому ему такое очарование, что ради него хотелось расшибиться в лепешку.
Он всегда говорил: "Давай, строй, я тебе инструмент дам, шифер - потом вернешь". Еще он говорил: "Я тебе историю для рассказа отличную вспомнил". Мои рассказы о деревенской жизни он одобрял, а то, что я писал про город, не любил и говорил, что любую книжку открой - там то же самое. Единственное, чего он не мог понять, почему для того чтобы написать рассказ, надо выходить из привычной жизни, запираться и доводить себя до полного отупения, почему в ожидании трактора нельзя что-нибудь писать в книжечку и вообще зачем противопоставлять одно занятие другому.
Он знал, где какая природа, в Мурманской ли области, на Вологодчине ли, на Урале, на Алтае или в Приморье, и представлял, как в каких местах приспосабливаются мужики к условиям жизни, и заранее гордился за эту мужицкую выносливость и универсальность.
Хорошо было ездить с Николаем по разным кузницам, пилорамам, конторам. Однажды мы встретили бригаду мужиков-строителей, состоявшую из отца и трех сыновей. Они дружно перекидывали огромный, сложенный в две стопы сруб на мох. Замоченный длинный кукушкин лен лежал в бочках, они клали ряд и тут же подтыкали его белыми березовыми конопатками.
А как-то среди фешенебельного строящегося поселка мы увидели целую буровую с тракторами и тягачом. После закрытия экспедиции, работавшей много лет где-то в Сибири, почти в Володиных местах, ее рабочим ничего не оставалось, как бурить водопроводные скважины, и странно было слышать из уст этих загорелых бородатых мужиков разговоры о ценах за метр.
Была еще деревня, луг с небольшим болотцем, кончающийся на высоком берегу реки. На краю перелеска плотницкая артель под руководством пожилого седобородого человека с топором в руке рубила деревянную церковь. Белела многоугольная стопа, рядом оклад вспомогательной постройки. Везде лежали баланы, остро пахло сосновой древесиной, мне бросилась в глаза чашка с замком очень сложной формы и выражение глубокой заботы на загорелом лице бородатого старшого.
Пока мы с Коляном работали топорами, мои московские товарищи-писатели плотно сидели за столами, и один из них за полтора года написал очень серьезный и вдумчивый роман, ставший явлением в культурной жизни. Ему приходили письма - удивительно близкими казались людям судьбы его героев, и несмотря на всю горечь книги они находили в ней столько надежды, что не чувствовали себя более такими потерянными и одинокими...
И снова охватывало меня беспокойство, снова с нетерпеньем ждал я осени, а когда садился за стол, несколько дней переживал состояние мучительного перехода, и пальцы, будто одетые в толстые перчатки намозоленной кожи, никак не чувствовали ни ручки, ни бумаги. И жалко было той наработанной силы, спорости движений, глазной смекалки и непередаваемого ощущения, когда топор - будто кусок кисти, и если его положить, кажется, что тебе ампутировали часть руки.
А когда заходил вдруг Коля, пахнущий морозом и бензином, весь налитой ветром и своими живыми заботами, я, вяло встав из-за стола, чувствовал себя каким-то комнатным предателем, потому что не помогаю ему палить забитых свиней, потому что не могу ни о чем думать, кроме своей повести, и при всей моей любви к нему хочу, чтоб он побыстрей ушел. Коля говорил, мол, что сидишь, поехали в Кострово, развеешься, а то "совсем зеленый стал", и шел, скрипя снегом, к мотоциклу, и все мое внутреннее равновесье было нарушено, потому что я знал, как отстану от Коляна, который за эту зиму стремительно продвинется вперед в своей мужицкой жизни.
Вскоре я вспомнил, где встречал того бородатого артельного деда - он был одним из посетителей дяди Мити. "Знаешь, кто это?" - спросил дядя Митя, когда тот ушел. Оказалось, что это Александр Иванович Пажитнов, архитектор, преподаватель архитектурного института, высочайшей духовности и культуры человек и прекрасный знаток дерева, спасший когда-то от жучка знаменитый заповедник деревянного зодчества.
Однажды я снова оказался в Татищевском районе и, разговорившись с мальчишкой, спросил его про церковь и узнал, что она уже успела сгореть. На берегу реки на краю еще сильнее заросшего луга серело пепелище. Стоявший рядом дом тоже сгорел. В огромном ржаво-сером квадрате золы валялись вперемешку со спекшимся стеклом какие-то сгоревшие будильники, отожженные костыли, литовки, скобы, кованые гвозди, печное литье, ножницы, вилки, все до боли домашнее и изуродованное пламенем... Вдруг совсем рядом закричал коростель. Я присел за стопу кирпича и увидел, как выбежал он из высокой травы на прибитый дождем пепел, как остановился и, выпрямив свое стремительное тельце, кричал, открывая клюв, дергая головой и будто кидая в небо свой оглушительный трескучий крик.
Идя обратно, я представлял, что испытывал Пажитнов при последних ударах топора. Как играло солнце на белом лезвии, и его желтые, будто восковые, мозоли на ладонях, и как прекрасно лежало в них затертое до блеска топорище, и страшно хотелось пожать эту ладонь, и тут до меня дошло, что всю жизнь мне не хватало именно этого человека. "Да хоть кем, хоть топоры править, баланы шкурить, ведь все сделаем, все построим снова, Кольку позовем, он пойдет, и будет стоять, как новенькая... Господи, да на такое дело жизни не жалко...", - говорил я, и все виделся мне этот живейший изумительный, острый, как шило, коростель, с такой могучей силой прокричавший о продолжении жизни, будто сама русская природа давала добро на святое дело.
На станции я узнал, что церковь сгорела за несколько дней до открытия, когда Пажитнов был в отъезде в Москве, сгорела при непонятных обстоятельствах, достаточно сказать, что сторож, ее охранявший, был в ту ночь вдымину пьян. Узнав о случившемся, Пажитнов сел в автомобиль, помчался в Татищево и возле деревни Раково погиб в лобовом столкновении с пятисотсильным магистральным тягачом.
Я представлял, как сидел он на самой верхотуре, как теребил верховой ветерок его жидкие седые волосы, обдувал сухую загорелую грудь под выгоревшей рубахой, я думал о последних ударах его молотка, о том, какое почти нечеловеческое счастье он испытал, так служа России, и какую цену пришлось ему заплатить за такое счастье.
Михаил ТАРКОВСКИЙ, Туруханск