Русский характер

Владимир Владимирович ЛИЧУТИН
ЛЕГЕНДАРНЫЙ КАЛАШНИКОВ

Академик Лякишев, что родом из орловской деревеньки, раньше любил отдыхать в зимней писательской Малеевке. Однажды мы катались на лыжах, и он вдруг в порыве откровенности (обычно такой "застегнутый" человек) признался: "Знаешь, Володя, пока мы тут гуляем, мои ребята в институте сделали десяток мировых открытий. Никому не верь, что русские глупы и примитивны. Русский народ самый талантливый в мире."
О давнем разговоре я вспомнил, когда увидел по телевизору самородка высшей пробы, создателя автомата АК-47 Михаила Тимофеевича Калашникова. Сверхзасекреченный в недавние еще годы, "ижевский левша" нынче замелькал на экранах и в газетах, он, государский служивый, вдруг как бы выпал из нетей забвения, открылся миру и оказался даже на погляд мужичком самых-то русских, без придури, крестьянских кровей.
Нынче президент вручал Калашникову очередную награду - именной пистолет ижевской выделки. Калашников изрядно потрудился во славу русского оружия, сухонькая, доблестная грудь его от орденского золота светилась, как жарко начищенный иконостас, а сам Михаил Тимофеевич едва ли вспомнивший когда молитву о хлебе насущном, долгую работную жизнь провел в Иисусовых заповедях, блюдя совесть и честь, как высшие правила бытия.
Любопытно было смотреть на деревянного, рассохшегося в суставцах президента, преизлиха вкусившего всяких благ и удовольствий, и на обласканного новой милостью оружейника. Калашников не расселся телом от налитой сытости, не забуровел, не превратился в брыластого дядьку обкомовского чина, у которого губы залубенели от славы и от паюсной икры, а щеки плыли на воротник; мастер выглядел этаким восторженным воробушком, застрявшим где-то в подмышках у Ельцина. И этого благодатного света хватило и для Ельцина, и он сам вдруг обмягчился что ли, преобразился на мгновение, и забылось вдруг, что он, как сухостойное дерево, готов свалиться и загромоздить собою все добрые перемены, которых народ с нетерпением ждет от президента, как от отца, хозяина и радетеля. И подумалось, наверное, Калашникову в порыве праздничного чувства: эх, кабы православные русские "уши" были подле хозяина, да другие бы очи - зрячие, духовные, да искреннее сердце, так и не случилось бы с президентом таких чуждых превращений, и тогда бы стояние со свечою в храме стало бы знаком истинного покаяния, умиления и перемен... Скажите, какое русское сердце не живет надеждами к доброму, хотя и вовсе, казалось бы, упало в тесноты, а впереди полный беспросвет.
Потом президент и престарелый самоучка подняли чарки с французским шампанским и в порыве благодушия, глядя смущенно на винные пузырьки и почти любя его величество хозяина Кремля, Калашников на миг и подзабыл, наверное, осиротевший оружейный завод и вопрошающие взгляды полуголодных ижевских рабочих, и недавнее собственное выступление в пикете у Дома правительства: "Весь оборонный комплекс поставили на колени... Дорогие друзья оружейники. Платили бы мне хоть по пятачку с автомата, то вы бы нынче были при зарплате, я из своих бы заплатил. Но я сам по полгода не получаю зарплату".
Но может и на минуту не забывал Калашников своих друзей, но из скромности и великодушия не мог он подступиться с претензиями, ибо всякая дерзость тут выглядела бы высокомерием.
Нет, хоть бы и генералом, мировой знаменитостью стал Калашников, но из себя-то он по-прежнему простец - человек, лишенный гордыни.
А в тот же день Михаила Трофимовича терзали на НТВ. Ах, госпожа Сорокина, отыскала наконец свою змеиную норку, и ни одного у нее слова в простоте, все с ехидцею, да с подковыркою, да с умыслом: де, а вам не стыдно, что из вашего автомата убивают? А вам не совестно? И т. д. И не понять, чего больше в Сорокиной: инфантильности, зависти, подлости, фарисейства? Иль всего намешано в избытке. Потом спрашивает Калашникова: де, вас наверняка зазывают за бугор, и не хотите ли вы туда уехать, ведь там заплатят миллионы и станете поживать, как сыр в масле.
Калашников, сильно волнуясь, глядя из телевизионного оконца на всю Русь, вдруг прочитал из Есенина: "Если крикнет рать святая, кинь ты Русь, живи в раю. Я скажу, не надо рая, дайте Родину мою!"
Каков ответ! Прямо в яблочко.
Откуда это самородок явился на свет Божий?
Михаил Тимофеевич Калашников из деревни Курьи на Алтае. Родился худосочным и зажиться на свете родителям не обещал. Но подобных людей судьба метит, им назначено исполнить долг, за таким человеком неустанно дозорит ангел. В шесть лет Миша запомирал, да и совсем бы умер. Родители поднесли к носу куриную пуховинку, она не колыхнулась. Позвали соседа-плотника, он прутиком замерил покойничка и пошел во двор сбивать гробик. Но стоило ему затюкать топором, как ребенок очнулся, захрипел. Плотник в сердцах сплюнул: "Такая сопливая малявка, а как ловко прикинулся".
Позже, как и все деревенские живя посреди природы, Миша не однажды тонул - спасали; замерзал в степи - оттирали; погибал на войне - не добили. Было у матери, Александры Фроловны, девятнадцать детей, а зажилось на свете восемь. Раньше ведь как: коли лезут на свет, то Бог попускает. Растите, христовенькие, да работниками станете, отцу-мамке в помощь. И вот одиннадцать детишек преставились, а Мишатка выцарапался, потому как "в рубашке родился". Мать говаривала товаркам: "Счастливым парень родился, в рубашке. Берегу ее". И показывала на божницу в красном углу.
С семи лет Мишка уже погонщиком. С ранней зари до захода солнца в поле. Оводы, жара, сон морит, то и гляди угодишь под плуг или борону. Чтобы не уснуть, песни орал во все горло.
Хилый, слабенький, мелкий росточком, Мишка сызмала обладал впечатлительностью, каждое живое движенье в природе откладывалось в душе. Все ближние говорили: "Поэтом будет".
А разве забыть длинные осенние вечера, когда дождиком-мжичкой сечет в стекла, и ударяет в стены вольный степной ветер, пытаясь ворваться в избу. Поскрипывает сухое дерево на чердаке: неужели там и правда кто-то ходит? Пусть себе бродит, а нам не страшно. Ибо улыбающий отец-надежа подле; он полулежит на застеленной кровати, а все собрались около него. Кажется, что ярко пылает керосиновая лампа, жаркие отблески вырываются из чугунной дверцы "грубки", мечутся по стенам. Мама сидит у кудели, то теребит ее под пряжу, то перебирает, то на прялке тянет тонкую нить, вьет на веретено. И сестрицы рядом, подхватываются от матери ко всякому заделью. И вдруг отец потихоньку запевал. Чуть выжидала и присоединялась к нему мама, приглашала к песне детей. Мишку никто не неволил, знали, что медведь на ухо наступил; он и в поле напоется, когда один будет...
Но недолго продолжалось семейное, пусть и трудное, крестьянское счастье. Семью раскулачили и с Алтая сослали в сибирскую кержацкую деревню Нижняя Моховая, где вскоре и умер отец, покинув в сиротстве огромную семью. И пришлось Мишатке пойти за милостынькой. И остались те дни на сердце горестной зарубкой. Мы умом то понимаем, что "блаженны нищие духом", но как трудно, оказывается, протянуть за кусочком руку, как тяжко христарадничать; это как бы выдавить из себя по капле всякую гордость. Сердце упадает в такие минуты, и так мучает стыд. Но не воровать же, не подыхать же под чужим окном? А голод не тетка.
Когда на родине к оконцу избы подходили нищие, мать предупреждала Мишутку; де, нельзя, когда подаешь милостыньку, глядеть на прошака, а надо смотреть на икону, что в избе. Это наставление помнилось, но как самому-то выговорить приговорку: "Подайте на пропитаньице Христа ради".
И вот Миша поведал о своих страданиях пожилой встречной женщине, появившейся вдруг ниоткуда. Ее иссекновенное морщинами кроткое лицо лучилось состраданием. Она обняла мальчонку и просто сказала: "Милый мальчик, воровать грешно и зазорно, а вот честно просить подаяние - не стыдно. Или тебе никогда не говорили: у Бога милости много, найдется и для тебя. Ты ведь не нищеброд какой, ты мальчик разумный и порядочный. Это в тебе не гордость говорит, а твоя гордыня. Сломи ее!"
Сказала и с этими словами пропала. Как и не была. Миша остановился под окном, протянул руку и запел: "Подайте кусочка Христа ради". Ел тот хлеб и плакал.
После и самому по чужому навету пришлось скрываться, бежать из Сибири в Казахстан, "со своих ногтей" в поте лица добывать хлеб насущный. Да, был неправедный изгон с родины, были голод и страдания, но не сыскалось в его сердце чувства мести и злорадства к своей родине, таких чуждых всякому православному. Лишь люди, не имеющие в глубине души прикровенного чувства родины, терпения и прощения, после вытирают ноги о павших и побежденных, хулят отечество, нарушая древнее правило: "мертвых не похулим".
Но отчего поэтически одаренный, мечтательный деревенский мальчишка стал оружейником? Что можно сыскать такого на деревенской усадьбе, что заразило бы на особенные выдумки? Ну, телега с саньми, вилы с косою, корыто с тяпкою. Я помню крестьянские избы послевоенных лет: в них железа сыщется с ноготь, ну разве подсошник, лемех у плуга, лопата... Но были же на колхозных машинных дворах веялки и молотилки: мы крутились там целыми днями, нас восхищало это живое движение шестерен, послушных невидимой сцепляющей силе. Я, помнится, сунул в это мельтешение зубцов руку и чуть не потерял ее. После бабушка отваживала искромсанную ладонь жеваной серой и подорожниками.
Вот и Мишуней владела таинственная любовь к железу, он подбирал все, что валялось на замежках полей, тащил все, что можно было тайком уволочь в свой схорон. И однажды от друга Гаврюшки попал к нему в руки старый "браунинг" Михаил разобрал его и ему впервые открылся новый мир - мир оружия. Но этот браунинг и стал виновником всех последующих злоключений. От сельской каталажки, от злополучного пистолета и начался путь будущего искусника и создателя оружия. Теперь он все время над чем-то исхитрялся, его ладони прикипели к напильнику и к чертежам. От вечного двигателя, который Мишка Калашников собрал в школе, до будущего автомата пройдет вся жизнь однолюба. Чтобы заниматься одним в общем-то делом, и не устать, не скиснуть, находить в нем постоянное очарование, надо иметь характер цельный. Калашников оживил свое оружие, опоэтизировал, поселил в особом мире, наделил философией; ведь если разобрать оружие по косточкам и суставчикам, оно теряет свою притягательность, становится холодной грудкой металла, но собранное воедино, оно обладает притягательной силою, тайными энергиями и волей.
Мысль об автомате осенила Калашникова, когда он после ранения маялся на госпитальной койке. Самонадеянность самоучки? - да; провиденческая рука? - тоже да. Собственно так творили почти все изобретатели от древних времен до начала двадцатого века; наука двигалась подвижниками-одиночками, и если сказать, что Калашников замыкает этот ряд, - будет явной неправдою. Русский народ по своей сущности природной - неустанный творец, его беспокойный ум, даже после сильной захмелки, не выносит покоя. Даже в эти минуты, когда я пишу эти строки, где-то в глубине России самоотверженно сочиняет свою "паровую машину", пока на потеху односельчанам, новый мудрец-самоучка, и им не будет переводу, пока жива Россия.
Нужна ли ученость? - конечно; но для изобретательства нужен поначалу некий душевный позыв, некая душевная хворь, мечтание "подковать блоху", которое пренебрегает всем несовершенством мира и прозябанием жизни. Разве Кулибин много смыслил в науках? - но остался в истории русского мастерства. А тот же Мичурин? Ползунов? Циолковский? А сотни других самородков?
Власть "ничевоков", дилетантов и ростовщиков царюет ныне над Русью, как бы в последний ее день, не боясь ни земного, ни небесного суда. Главная их задача оскопить русскую душу, заполнить ее страстью к стяжательству и сребролюбию.
Да, Калашников поклончив, внешне мягок, любит шутку. Он не хмарь-человек, не спесивец, но улыба, с ним легко, к нему притираются единомысленники и работают подле десятками лет. Даже принимая из рук президента награду, он весь светился лицом. Он прошел тяжкий путь одиночки-изобретателя и знает, что ласковое теляти двух маток сосет. Но вместе с тем Калашников простосердечен и наивен, он простой человек, все берет на веру, его легко обвести вокруг пальца. Покойный друг из штатов доктор Эдвард Изелл уловил характер самородка: "Я давно понял, Михаил, что вы отлично знаете русский лес, знаете сибирскую тайгу и ее суровые законы. Но есть вокруг нас с вами такие джунгли, мой дорогой и слишком искренний друг, в которых законов нет. И мне бы не хотелось, чтобы вы остались там один на один с этими хищниками, у которых один главный инстинкт: выпотрошить".
Но увы, именно хищники, эти делатели денег из воздуха и потрошители жадно вцепились в руль государского корабля и вот-вот посадят его на рифы.
В своем же деле Калашников не такой уж рохля и тютя, кисель на воде, этот создатель стрелкового оружия. Иначе бы у него не было мирового имени. Калашников удивительно собранный, сосредоточенный внутри, гармоничный в своем таланте служивый. И как всякий здоровый натурою человек, не лишен честолюбия.
В Ижевске возле проходной оружейного завода стоит его бронзовый основатель обергауптман Андрей Федорович Дерябин. Однажды, еще в молодые годы, Калашников примерился к памятнику и, оглянувшись, нет ли кого подле, открылся:
А ну-ко, Дерябин, подвинься немного!
Нам вместе придется у пруда стоять...
Жизнь закругляется. Генерал Калашников пишет исповедь, признается, как на духу, и в малом своем грехе, открывает душу на посмотрение. Человек точных наук, прикладник-технарь, он до сих дней подливает маслица в свою поэтическую лампадку. Любит он шутку, которая не унижает, но выпрямляет человека.
Полигоны, цехи завода, стрельбы, доводка оружия, поездки по армии, снова стрельбы: уши оглохли от автоматных очередей. Уже пятьдесят пять стран вооружены автоматом Калашникова. Оружие вышло из подчинения, рассочилось по человеческим джунглям и стало диктовать свою волю. Увы, таков закат мира, несовершенство людское: от бронзового топора, разрубающего череп, до автоматной пули, искручивающей бренное тело от пяток до темени. Увы, энергия плоти и дух души, как сиамские братья. Ведь когда-то монах Пересвет поскакал на дикого Челубея с копьем, пронзил его насквозь и пал замертво. Этого потребовала родина.
...А ну, братцы, прочь уныние поганой метлою. Да, жизнь беспросветна, душно от нынешних либералов-интернационалистов и "ничевоков", тленом от них разит, и тот запах скверны повис над всею землею. Но к худому настроению сыщется в голове пословица: "Голову повесил - уже пропал". А под рукою у Калашникова всегда "Наука побеждать" графа Суворова.
Самородок Калашников - забытый часовой на посту, что будет стоять на карауле у отечества до самой смерти, пока не сменит его разводящий. Поэтому Господь дает Михаилу Тимофеевичу долголетнего здравого ума и добрых возвышенных чувств.
Середка ночи опять проснулся Михаил Тимофеевич от навязчивого сна.
"...Теперь уже не могу точно сказать, с каких пор начал мне сниться этот сон, но кажется, что снился всегда. Вечером иду по незнакомой дороге, но знаю, что жилье еще далеко, а начинает быстро смеркаться. Убыстряю шаги, потом бегу, но ясно, что уходящий день не догнать, вокруг уже ночь, а впереди ни огонька. Наверное, придется заночевать в пути, но что-то подсказывает, что этого делать никак нельзя, и меня охватывает даже не тревога, а какое-то горькое и тоскливое чувство беспомощности: неужели не хватит сил дойти?
И мне нынче подумалось: а что, если этот сон о бесконечной длинной дороге - это родовой сон нашей России? Может быть такой сон у целой страны?
Сегодня ей особенно трудно идти. Сегодня она устала, как никогда. Быстро смеркается, только собаки брехают со всех сторон, но впереди ни огонечка.
Но, может быть, несмотря на тяжкие мучения и все горькие страдания, это все-таки лучше, все-таки достойней, чем спать сладким сном? Как в старину говаривали: И крута гора, а миновать нельзя!
Надо идти".