Классика и мы

Владимир Владимирович ЛИЧ

БЫЛО ЛИ "ТЕМНОЕ ЦАРСТВО"?..
К 175-летию со дня рождения А.Н. Островского

Наверное каждому, кто бывал в осеннем ночном лесу, знакомо мистическое чувство ужаса и страха, что выползает вдруг из-под спуда и туго спеленывает все наше естество. Скрипнет ли протяжно дерево, всхлопает ли крыльями сова, шумнет ли из-под ноги заяц, и ваша душа уже в пятках. И только пятнышко света от фонаря послушно бежит по скользкой тропе, как надежная дворная собачонка. Фонарь в ночи - это твоя держава и поводырь...
Кончается век двадцатый и впереди мгла, не за что зацепиться робкому взгляду, и только всемилостивейший Спасе подбодряет и понуждает к жизни. Эх, оступись только и сразу расшибешь голову о ближнее дерево; а кругом-то, Господи, одни кувшинные рыла да ведьмы с Лысой горы. И где шабаш-то, в самой престольной. "Ужас-то какой! Это же ужас!" - любит повторять моя мать. Куда время-то уходит?"
А сто лет тому назад странница Феклуша, поскитавшись по свету и добравшись до волжского городка, узнает много всего чудного; доверчиво и без робости откроется монашенка купчихе Кабановой, крепкой характерной бабе: "Бывало лето и зима тянутся, тянутся, не дождесся, когда кончатся; а нынче и не увидишь, как пролетят. Дни-то и часы все те же, как будто, остались, а время-то за наши грехи все короче, короче делаются!" - "И хуже этого, милая, будет", - отвечает хозяйка.
И вот при нас уже, живущих на рубеже тысячелетий, время зримо скручиватся в тугой свиток, едва успеваем проводить его взглядом. Дни текут, как песок сквозь пальцы. "Живем ныне от бани до бани. Встал-лег, ан и недели уже нет, - говорят в деревне, ожидая конца света. - Пора всем шить смертное. Вся жизнь из-за управителей пошла в навоз". И не о воле мечтают крестьяне (как в пьесах Островского), но о том, как бы не зажиться на свете до долгих лет на земле-матери и ладно так улечься в ямку.
Эх, великого бы драматурга пробудить, чтобы увидел он нашу великую драму, и сразу бы от многих отказался он прекрасно написанных бытийных картин. Великий талант всегда выше расчета и эгоистического ума; он свое возьмет и невольно приобнажит сокровенную истину. Островский пытался исцелять народные хвори любовью к ближнему, состраданием, а либералы использовали писателя для рассыпания истории.
Знала бы бедная мятущаяся Катерина о грядущих мытарствах и страстях русской женщины, так свою бы безмятежную жизнь, всколыхнутую лишь позывами разбуженной плоти, она бы обвеличала радостной, а "темную Русь" окликала бы святою. Знать бы, куда падать, так соломки бы подстелил. Только малым ребятам Господь подкладывает под голову ладошки. Воистину, о чем не знаешь, о том и не страдаешь.
Пьесы Островского мы в конце двадцатого века чувствуем уже сердцем, пережившим великие потрясения, но и готовым снова, в который уже раз, обмануться. Кабаниха из города Калинова для нас не "барбар лютый и немилосердный", но охранитель домостроя и крепкого православия, защитница того вековечного родового опыта, на коем выковалась великая Россия. Ведь те либералы, что слезами бедной Екатерины залили всю Россию, вскоре, не устрашась своего цинизма и подлостей, втолкнут весь народ на дыбу и эшафот, немилостиво вобьют "в счастливое будущее", в светлый рай.
Да что там Дикой с его сварливым характером! Да это же ангел пред нынешними ростовщиками, процентщиками и менялами, что уселись на шею народа, впились в загривок его и давай терзать, разделывать его на части, как скотскую тушу. Вгрызлись в безвольное тело проныры и ловкачи, шутейники и краснобаи, кто давно позатушили и предали забвению родной очаг. А ведомо: кому Родина не мати, тому и Бог не отец. И воссел над нами воистину Дикой похвальбы ноздревской, натурой в Собакевича, плотно уселся на кремлевскую стулку, с грозными очами примеряя шапку Мономахову. Да и сулится по каждому шутейному поводу с какой-то кривой измученной улыбкой: "Так вот слушай! Говорю, что разбойник, и конец! Что ж ты, судится, что ли, со мною будешь? Так ты знай, что ты червяк. Захочу, - помилую, захочу, - раздавлю!"
А впрочем, маленькому человеченке власти лишь дай безраздельной, и сразу у того голова кругом, и откуда только что возьмется; и чем мельче душа, тем больше подлости вдруг выльется из нее, что только руками разведешь. А если правды крохотную толику услышит, так сразу и рык на всю вселенную.
"Это богач обидел, и сам же грозит; бедняк обижен, и сам же упрашивает".
Был ершишко так себе, с мизинец, и вдруг доверили рекою управлять и столько тут хохоту взялось у донных налимов, линей да лещей.
Дилетанты, чинопоклонники, сутяги, шныри ловко уселись на "Доходное место" и любое доброе дело ведя с проволочками, укладывая его в долгий ящик, с завидным умением (будто век учились тому) набивают свою мошну деньгою, да при этом и костят народ-кормилец, выдергивают изо рта последний сухарь. И при Островском живали подобные сутяги и мздоимцы, крючкотворы и судейские шкуры (а где их нет?), но те хоть Бога страшились, ино и трепетали вдруг, обливаясь ночными кошмарами. Но бабьяк Гайдар не приснился бы Островскому и в страшном сне; даже Салтычиха была с Богом в душе, а ею-то сто лет детей пугали. Нынешние же чиновники не бояться Страшного Суда, иначе бы от стыда ночами пол головой подушка не ворочалась. Не нами сказано: "В ком стыд, в том и совесть. В ком совесть, в том и Бог".
А что же случилось с нашей Катериною? Вот стало ей душно под материнским прикровом, попрала она отеческие заповеди, доверилась сердечной сумятице и душевной разладице. Нет, она не кинулась в Волгу от стыда за грех, но пошла на панель, телом торгует; иная, от великой нужды, таскает по Руси мешки и торбы с бельем, польстившись на крепкие деньги, иль волочится по кабакам с бритым до затылка "новым русским", судорожно отпихивая от себя завещанную от века бабью долю. Рожай детей, рости, веди семью, держи очаг.
Может и близки последние времена, но стоит ли духом упадать? Последние лишь в этом столетии. А там, как Бог даст, это он правит судьбами народов, и нам русским, что покрыты омофором Богородицы, много еще доброго суждено сотворить на миру, ибо путь нестяжательства, терпения и выносливости - это единственно верный в грядущем веке для каждого племени, кто хочет долго быть на земле-матери. Русским предстоит жить в поучение иным. Такая доля. Но и самим нам стоит вечно учиться у себя, оглядываясь назад. Много словесных гремучих животворных родников пробилось из родимых круч, и ни один еще не заилился, не протухнул. Звонко струит по камешку благодатный ключ Островского. Пить из него не напиться. И взгляд после корчика той водицы становится зорчее, сердце мягче, а ум схватчивей. И много в строках Островского мы сыщем себе в поучение.
Любил ли Островский свой народ? - этой любовью и жил. Хотел ли когда обидеть? - нет: но всегда шел на сцену с доброчестным словом, как истинный пастырь. Таково писательское служение на Руси. Вот и замоскворецкое купечество он шпынял и дразнил, как гусей, старался вымести из души всякий завалящий сор. А нынче мы дивимся русскому предпринимательству, всем этим Сибиряковым и Третьяковым, Морозовым и Мамонтовым, Строгановым и Сидоровым, кто не забыл отеческое наставление: "Богатство дается нищих ради. Богатой милостыней умощена дорога в рай". И сколько бы ни было скоплено этими радетелями в неустанных трудах, почти все было положено на алтарь государства. Купцы устрояли лицо земли, прокладывали и открывали пути, раскапывали недра, добывали золото, строили церкви и богадельни, фабрики и университеты, школы и музеи. Известны нам их широта натуры и хитрость, гибкость и глубина ума и хлебосольство, неистовые ночные метания в крестовой комнате и восхищение перед русским гением. Разметанные богатства в цыганском Яре, но и собирание уклада по крохам, плутовство в малом, но и тысячные сделки под честное слово, под зарубки на палке. Удивительный мир Замоскворечья уже мнится нам сказкою, этакой прельстительной исторической картиной, ибо такого широкого в гульбе и работе купца еще и не подвидится даже на русском горизонте при самом зорком рассмотрении. Сейчас иль делают деньги или кутят на уворованное. Мы имеем пока лишь ростовщика, торговца-диссидента, складывающего похищенное в банки за кордоном, видим сплошной обман, фарисейство и ложь. Но без совести разве может человек стать иным? Только стыд и любовь к отечеству взращивают труженика, купца, воина и поэта.
Стоит ли нам тосковать по миру, ушедшему в нети? Безусловно. Ибо светлая печать скрепляет нас в единое тело, соединяет в золотую цепь давно усопших, отлетевших в иные миры, с нами ныне живущими. А иначе где искать нам доброго примера в науку?
Мир бытийный, вещный можно представить по музеям и старым снимкам, но куда труднее уловить страсть минувшей жизни, ее изюминку, нарисовать ту бородатую физиономию Руси, что прежде отличала нас от скобленого европейского рыла. Как уловить за хвост эти ускользающие приметы? Где те поленовские дворики Замоскворечья, поросшие топтун-травой и розовыми султанами кипрея; где кишение торжищ и московских ярмарок, разгул у кабаков и трактиров; пиршество плоти за хрустальным штофиком под стерляжью ушицу и кулебяку с палтосиной; где те жаркие сумерки хором, где взрослело, мужало и полнилось гордостью за родину не одно поколение русских промышленников, ученых и поэтов; где былое стояние за веру и жаркий шепот в моленных в глухую зимнюю ночь. Пахнет елеем, миром, натопленными печами, квасом, ванилью и корицей, уливается слезьми юная девица, мечтая о суженом, и на каждый шорох в подоконье в святочную ночь пугливо взметывает стыдливое сердечко.
Все иссякло, истлело, осыпалось в труху? Да, время неостановимо и дух отгоревшей жизни невидимым покровцем струит над нашей землею. Но остался великий Островский. Оглянитесь только назад и в сиянии июльского дня на волжской круче вы увидите любимого Русью писателя. В его обличье слились русский мужик, разночинец, купец и дворянин. Взгляните на эти расфуфыренные, тщательно расчесанные пышные усы, ухоженные французскими водками - это полнейший барин; по бороде - он разночинец: по высокому лбу с залысинами - купец, купчина (кого бы еще надуть), по сметливым припухшим глазам - чиновник, хитрован, себе на уме, которого на мякине не проведешь, - и все же, как ни посмотри, Островский - это удивительно русский человек во всей его красоте и таланте.
Когда-то Александр Николаевич Островский сел "в свои сани", запахнул колена медвежьей полстью и помчался по русской литературе из Замоскворечья по всей срединной Руси на волжские кручи к "без вины виноватому" народу и там, на высокой осиянной горе, на самом буеве, остолбился навеки.
Этой путеводной свече никогда не потухнуть в потемках. И мы, заблудшие в ночи потомки, еще раз припадем к неоскудным родникам "общенародного писателя". И вновь запечалимся, засмеемся и заплачем.