Анатолий ГРЕШНЕВИКОВ

ВЕРНОСТЬ ЗЕМЛЕ

Федор Абрамов мечтал
написать о нем повесть

Дорога, испещренная солнечными пятнами, вывела меня из леса к полю с глыбистой перепаханной землей. "Заблудился", - мелькнула мысль. Ни этого поля, ни высохших скелетов церковных куполов, обозначившихся вдали, не должно было встретиться на моем пути. Еще вчера вечером старик Чалов предупреждал меня: "Оглядывай тропинки... Не заплутай. Дорога кончается у просеки. За двумя соснами увидишь зарубку, там и мои елки".
Блуждать пришлось еще минут сорок. Рассветный воздух уже не холодил лицо и руки. По лесу разлилась теплая солнечная благодать. Я отыскал просеку, присел, скинув пиджак у крепких елок, посаженных в ровные ряды.
Душа обрадовалась успокоительной тишине, богатству лесного разнотравья, разлапистости елей, прячущих ярко-красных клестов. С мыслями о лесе вспомнился Михаил Федорович Чалов... "Саженцы этих елок росли у меня в огороде, - повторял он мне свой рассказ. - Потом я их пересадил. Давно то было. Прижились они крепко. Любил я по посадкам гулять. В последний раз, не помню, правда, когда это и было, глянул я на елочки - и шапка с головы упала... Жалко, немочен, не дойти мне дотуда. Может, веточку принесешь? Кстати, Абрамов тоже любил эти посадки. Частенько там гулял. Костры все жег. Сидел. Молчал".
Неизвестными останутся думы Абрамова и Чалова, приходивших сюда со своим одиночеством. Оба вволю дышали, умилялись здоровой жизни деревьев. Но думы их расходились. Абрамов писал тогда в Опальневе повести "Пелагея", "Алька". Поглощенный работой, он копил деревенские наблюдения, нес в своей душе уже целый мир крестьянской жизни и ему оставалось лишь выразить его. Недавно в его книге "Чем живем-кормимся" я вычитал строки о нашей борисоглебской деревушке, где жил Чалов, откуда выходил от рабочего стола на прогулки писатель: "В окрестностях Опальнева буйно расцвела черемуха. Глянешь в поле за деревню, и кажется, белые ангелы склонились над черной пашней".
Чалова мучили тогда, как он выразился, тяжкие годы, он испытывал неискупное чувство вины перед землей... Война поразила его глухотой, отняла половину зрения, почти лишила рук. И он, несмотря на эти страшные увечья, ежедневно трудился. Но считал, что работает мало, многого не успеет...
Абрамова восхищало это крестьянское трудолюбие. Он намеревался написать о Чалове повесть.
"Помните ли хозяина? - обратился я мысленно к елкам. - Послевоенное время... У всех сельчан в огороде редька, капуста, картошка, огурцы... А у вашего Чалова - еще и грядки с саженцами. Две тысячи сюда пересадил он вас!"
Шевелю еловые ветки, глажу шершавую толстую кору сосен, попадающих изредка в общем ряду, и к рукам прилипают кусочки полупрозрачной желтоватой смолы. Испытываю настоящую радость. И подарили ее мне покалеченные руки Чалова - ими он носил воду и поливал семена, ими он огораживал, защищал посадки от лосей.
Я развел огонек из ломких сухих веток в приглянувшейся мне низине. Горящие ветки минут пять потрещали, и пламя успокоилось. Я смотрел в высокое спокойное небо, оглядывал верхушки елок, преломляющихся в лучах восходящего солнца, и снова думал о Чалове.
Есть в Опальневе примечательный пруд. У всякой деревни - свой пруд. В Опальневе называют пруд "чаловским", потому что выкопал его Чалов. Как же вам, Михаил Федорович, удалось с вашими... - слово "полуруками" я не смог тогда произнести. - Как?! Разве возможно руками выкопать такой пруд?
Мы стояли у самой воды. Чалов молчал. Помнится, тогда утренний ветерок был чуть холоднее. Над зеленоватой водой летали и повисали в воздухе прозрачные стрекозы. "Должны где-то и они жить" - сказал отвлеченно Чалов.
У противоположного берега сонно отозвались лягушки.
О пруде Чалов добавил потом: - Была у меня бадья в десять литров. Каждое утро по триста бадей я и вытаскивал на себе. В соседней деревне машина копала пруд... А я быстрее, однако, справился. Умру - пруд, как находка... Будут вспоминать. И лес, и пруд - народу...
После того давнего разговора я никогда не задавал себе вопроса, почему Абрамов собирался писать повесть о Чалове. Успевал лишь удивляться мастеровитости этого человека, истерзанного войной. Чалов сделал колодец. Поставил баньку. Посадил у пруда дубки, огородил их проволокой, заботился, чтобы они росли гуще, пышнее. Освоил несколько ремесел - и печное, и бондарское, и столярное, и ткацкое, и пчеловодческое, и рыбацкое, и сапожное... Многому еще в детстве научил его отец. Эти ремесла он не оставил как здоровье на войне. Наоборот - устроился работать охранником леса в колхоз имени Ворошилова - и тут же обустраивал дом, завел с женой крепкое домашнее хозяйство. Ему бы получать пенсию, инвалидничать... И никто бы слова упрека не произнес.
Но Чалов хотел жить! А в слово "жизнь" он вкладывал свое понятие.
- Еще отец наставлял меня: учись, сынок, всякому ремеслу охотно и с детства. Научишься - жизнь в тягость не будет. Мастера никогда и нигде не пропадали. Важен не заработанный кусок хлеба, а уверенность в себе, в своих руках. Будет уверенность - будет хлеб. Ежели станешь неумехой, то, как ни вертись, ничего у тебя в жизни не получится.
Вчера мы с Чаловым говорили не только о жизни, но и о войне, хоть разговор наш мало походил на беседу. Михаил Федорович с трудом под лупой читал мои вопросы на бумажке и тут же отвечал... А когда он делал паузы, я кричал: "Мне интересно, продолжайте, пожалуйста!"
Началась беседа с вопроса: "Чем запомнились первые дни войны?"
Михаил Федорович молча читал записку, тяжело дышал. Говорил спешно, обрывочно.
- В августе сорок первого спас машину с хлебом и сто человек... Было это под Ленинградом. Там немцы загнали нас за болото. Жуткое время было. На нас то и дело наступали "черепахи"... Танкетки мы так прозвали. Никто не мог поставить мину, И я один их ставил. "Лента" летит. Пули то есть... Громко, режуще. А то собаку немцы пустят... Я отбиваюсь и ставлю головки стеклянные... Пять мин у болота зарядил, пятьдесят поставил на оборонных рубежах. Один танк при мне подорвался.
Пишу следующий вопрос: "Ваша жена рассказывала мне об окружении... Как вы попали в окружение?" - Так в сорок первом и попали!.. Под Боровичами. Помнится - островок, река, овраг. Сорок штук печей я сложил тогда. Приободрились солдаты. Два бака для воды сделал. Нужно было раненых на чем-то вывозить. Я к командиру - говорю, колеса есть, давайте я тачанку сделаю. А он мне: где тесу возьмешь, где кузница?.. А я ему - так и пильщик я, и кузнец... Ушли они мост править. Я тесу вытесал. К вечеру тачанку сделал. Краской даже покрасил. Дышло только не нашел. Э-ээ, чего только не делал!.. Я не пропаду. У меня и сейчас две продольные пилы на потолке.
"В каком звании воевали?"
Рядовым.
"Награды есть?"
Орден Славы... Потом - "За победу над Германией"...
"Каким запомнился вам Абрамов? О чем вы с ним говорили?"
- Я принял его за военного... Попервой. Потом он часто жил в нашей деревне. Все любили его... Я рассказывал ему, как воевал, какая жизнь идет вокруг. А он все слушал...
"Где вас ранило? Когда?" - возникает новый вопрос.
- Там же, под Ленинградом, и ранило... Пропали подносчики мин. Я вылез... Меня и накрыло - то ли мина, то ли снаряд... Аж земля дрожала. А дату я не помню. Надо документы искать.
Мария Ивановна - жена Чалова, - сидела тихо с нами, затем пошла искать документы.
Нашла она лишь пенсионную книжку инвалида Отечественной войны первой группы.
В конце нашей беседы я написал уже на газетной полоске: "А как сегодняшние?
-Что "сегодняшние"? - не понял меня Чалов.
"Как сегодняшние молодые?" Я хотел спросить у Чалова, что он может пожелать сегодняшней молодежи. Но вопрос выглядел слишком пусто и никак не вязался с обстановкой... Чалов все же понял меня, посмотрел твердыми испытывающими глазами. Ему нужен был зачем-то этот взгляд. Затем подвел меня к окну, отодвинул на подоконнике горшок с геранью...
- Смотри. Этот дом раскатывают на дрова... А вот там у леска ферму новую два года назад построили. Помещение пустое. Некому работать. Вот и хочу я вам, молодой человек, сказать, - не любите вы, молодые, свою землю. Разрушаете все... А старики говорили бывалоча - не разрушай храм, если не можешь возвести новый.
Стыдно мне стало за свой вопрос.
Огонь подчистую подмел хворост. Пора уходить. Я набросал на угольки песку, затоптал костер и пошел к Чалову. Пошел через посадки с последним желанием походить без думы в тишине, с еловой веточкой, пахнущей снегом.
Еще с овчинников я заметил маленькую старушку, хозяйку дома, прохаживающуюся возле палисадника. Она дышала воздухом. Смотрела по известной женской привычке на дорогу, забегающую в деревню со стороны красного бора... А вдруг детишки в гости пожалуют. Не просмотреть бы. Телогрейка плотно облегала ее сухое тело.
Мы поздоровались. Присели у поленицы красных ольховых дров, сложенных под самый козырек крыши.
- Он вас ждет, - сказала Мария Ивановна. - Сейчас во дворе - правит косу. Собирался показать вам, как косил... Он ведь по правде 300 пудов сена накашивал на корову, на двух овец, на ягнят. И сено сам сушил. Только не унести ему сено, не связать без рук веревки-то.
- Хозяйственный...
Мария Ивановна не удержалась и простодушно призналась:
- Только мне и отрады было, что муж... Но и серчала я на него. Было, было. Пойдем в лес с ним - дрова готовить... Кругом люди оставили высокие пни. А мы землю расчекаем и пилим дерево у земли. Трудно, ругаюсь, а пилю. Вообще-то заботливый он. Братьев любил, помогал им. Охоту любил с детства. Все с братом Николаем ходил... Белок носил. И лисиц, по двадцать штук. Флажки брали... Облаву делали. Один пугает, другой трещит... Ну и лиса бежит на ружье. А дом этот купили знаете как? Пчелы помогли... На десять тысяч он меду продал. Дом купили за шесть с половиной... Без дела никогда не сидел. И это при его-то ранах. Да, справку тут одну я нашла. Показать?..
Хозяйка провела меня в дом. Сумрак таился в его углах. С почерневших икон скорбно смотрели на меня лики святых. Я присел возле печки, и хозяйка подала мне из небольшого шкафчика измятый листок. Разобрать удалось только отдельные слова: "Справка о ранении. 18 сентября 1942 года тяжело ранен... Ампутирована культя правого предплечья, левая кисть... Глухота... Слепота... Осколочное ранение глаз и черепа с повреждением лобной кости".
- А косит он так, - сказала хозяйка. - На черенок набивает гвоздь, накалывает руку... Вторую руку цепляет за крючок - и косит.
- Выглянув в окно, я увидел Чалова. Мы вышли на крыльцо. Михаил Федорович стоял в густой траве в полотняной кепке, широкой рубахе, и делал маленькие прокосы. Вокруг него и над скошенными валками летали пчелы, охочие до нектара. Он не замечал их и косил.