Литература - не учебник жизни
(письмо учительнице русской литературы
к началу нового учебного года.)
В. Крупнин

Вопросы, Вами поднимаемые, далеко не личные. Вас возмутили мои слова, что, оставляя за писателями их право учить, я не могу никого из них признать жизненным авторитетом. Ваша влюбленность в литературу так глубока и искрення, что я выгляжу варваром, когда (сам числясь по разряду писателей) "нехорошо", как Вы пишите, говорю о писателях. А уж тем паче о классиках. Но я стою на своем.
"Литература - учебник жизни", - пишите Вы. Ничуть. Это утверждение наделало много вреда. Уж если литература отображает жизнь, то что ж подражать отображению? Да еще и преломленному сознанием автора. То есть искаженному. То есть истолкованному простым смертным, греховным человеком. Да, талант, да, способность писать. Но талант и злому дается, талант и не от Бога бывает. Откуда же зло в мире? Да, Божиим попущением, да, для нашего прозрения, для борьбы с ним. Верить можно только Богу, все остальное в мире надо принимать с сомнением и с рассуждением. Литература, особенно в России, значит больше, чем где бы то ни было, это от чего? Это от православного уважения к Слову. Бог - воплощенное слово. Слово произносимое - уже драгоценность, а уж написанное и напечатанное - тем более. Но Слово, данное для Богообщения, для молитвы, для формирования мышления и образа жизни, стало со временем обслугой не духа, а души, то есть чувства. А дух и душа - не синонимы. Это к тому, что Вы постоянно говорите о духовности литературы. Где она в художественной литературе? Еле-еле ее слабые мерцания появляются там, где писатель говорит о воцерковлении людей.
О спасении. Зачем мы живем? Чтобы спастись. Кто нас спасет? Господь Бог. Как к Нему придти? Только через Иисуса Христа, с Духом Святым. Все остальные пути перепробованы, исхожены и губительны. Счастлив русский писатель, его до сих пор числят во властителях дум, его слушают. Литературные десанты, лермонтовские, пушкинские дни, самые разные встречи пишущих и читающих живы благодаря именно читающим. Именно от писателей хотят услышать ответы на вопрос: как жить, что ждать от жизни? И чему учат писатели? Лучше спросим: чему учили, ибо ответ на этот вопрос содержится в работах самих писателей, Тех, кто влиял на умы, вошел в историю литературы, в программы школ и университетов. И нынешние станут прошлыми, тогда и с ними разберутся. Но уже другие. Нам же позволительно обратиться к предыдущим.
Откуда началось обмирщение Слова? От Петра? От Екатерины, бывшей в восторге от Руссо, Аламбера, Дидро, Вольтера? От Прокоповича? Радищева? Новикова? Вспомним Фонвизина и Карамзина, предупреждавших о заражении заразой развлекательности искусства. Ведь как подползает бес удовольствия? Тихо, ласково. "Не все же быть серьезным, надо и отдыхать, не все же проповеди, нотации, назидания, надо что-то и для души…" Всегда в примере "просвещенная Европа. Мы же для Европы никогда не были примером. И не будем. И не надо. Мы сами по себе. Знание о нас на Западе так примитивно, приблизительно, что бесполезно даже расстраиваться. Вся причина непонимания - от разного отношения к Богу. Католическое и несогласное с ним протестантское учение низводит религию до правил жизненного поведения, относится к Богу как к нравственному учителю. Для нас истина - Иисус Христос, смысл нашей жизни в отречении от земных благ, тогда как для Запада комфортность жизни на земле - главное в существовании тамошнего человека.
У Господа нет смерти - вот что главное в православии, вот отчего у нас так много мучеников за веру. И вот почему такой успех литературных героев - борцов. Но за что они борются? За народ? А надо это народу? Внушили, что надо. Без Руссо не было бы Толстого, без Чернышевского Ленина. Подобное рождалось подобным. Богу или маммоне служило Слово? Увы, чаще маммоне.
Даже лучшие из пишущих давали сбои, уловлялись в дьявольские сети. Еще до "Демона" Лермонтов заигрывал с ним: "Быть может, в стране, где не знают обману, ты ангелом будешь, я демоном стану. Клянися тогда позабыть, дорогая, для прежнего друга все счастие рая". Да, так и писал. Но ведь и это его же: "Дам тебе я на дорогу образок святой. Ты его, моляся Богу, ставь перед собой". И это он в "Пире Асмодея" провидчески, опять же от лица демона докладывает "главному": "На стол твой я принес вино свободы; никто не мог им жажды утолить. Его земные опились народы и начали в куски короны бить".
И вот это "вино свободы" - оно и есть то опьянение, в котором пребывала литература, а похмелье от этого вина переживаем и поныне. Какое ему противоядие? Смирение. "В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы высоко росли"… "Высоко росли" - потрясающе сказано, на каком еще языке так скажешь? И росли бы и росли, и берегли бы родник, но! "И стали три пальмы на Бога роптать". И что дальше? Дальше пришел караван, и "только лишь сумрак на землю упал, по корням упругим топор застучал. Изрублены были тела их потом и медленно жгли их до утра огнем". И каков финал? "А ныне все пусто и дико кругом". Это же не о трех пальмах, о нас.
Гордыня ведет к мятежу, ропот к гибели, недовольство судьбой к несчастьям, Гордыня - мать пороков. Но и уныние - грех. Печаль, тоска - эта хула на Духа Святого. А вот стих А. Белого, посвященный отцу Павлу Флоренскому: "Тоска! О, внимайте тоске, мои братья. Священна тоска в эти дни роковые".
"Дни роковые" - начало века. Скоро 17-й год, "в терновом венце революций".
Если у нас была великая литература, как мы привыкли гордиться, то почему же у нас были великие потрясения? А потому, что литература оттого стала "великой", что описывала великие потрясения. А до них что делала? А до них она их накликала. Как? Преподносила частные случаи бесправного положения человека как всеобщие. Вызывала гнев на правительство, на царя. И все оттого, что работала на дьявола.
Вот "серебряный век". Вы пишете, что "серебряный век" должен был перейти в "золотой" по логике развития, что помешал 17-й год. Но для меня "серебряный век" - ржавожелезный. Почему?
17-й год, воспетый официальными подхалимами, был радостен и для настоящих поэтов. Чем же? Вот Северянин: "Какое в жизни возрожденье! Я плачу, я свободой пьян! Как? Неужели все, что в мыслях, отныне и на языке? Никто в Сибирь не смеет выслать, не смеет утопить в реке…" То есть вся радость от того, что можно болтать все, что хочешь. Но почему так грубо - "болтать"? А не грубо - признаться в том, что в мыслях "доныне" было одно, а на языке другое?
"Говорю вам теперь окончательно, - пишет Блок Е. Иванову, - не пойду врачеваться к Христу, я Его (у Блока с маленькой) не знаю и не знал никогда. В этом отрицании нет огня, одно голое отрицание, то желчное, то равнодушное". Здесь и разгадка поэмы "Двенадцать". Ночь, буря, завывание, крики, стрельба, "на ногах не стоит человек", - оргия, дьявольский шабаш, черная месса. Паршивый пес - вестник загробного мира, пес из "Фауста". Почему "черная злоба - святая злоба"? Как же Христос "от пули невредим"? Что же тогда его крестная земная смерть? И что за превозношение - пред ликом Родины "я закачаюсь на кресте"? Это какое-то франсисканство, словесный стигматизм.
Обезбоженность интеллигенции стала ее родовым знаком, но тут особенно. Кого ни берешь - в ужасе отшатываешься. Сколько чудовищного у Есенина! Нет, не надо припоминать ему: "Тело, Христово тело…", дальше не цитируем, прости ему, Господи. Все-таки у Есенина есть и "за все за грехи мои тяжкие, за неверие в благодать положите меня в русской рубашке под иконами умирать". Цитата по памяти, но смысл точный… А сколько бесовщины в "Пугачеве". Оживший покойник ("Я - император Петр"), "в пол-четвертого" он свершает набег, то есть в часы, когда вся нечисть делает последние усилия пред рассветом. Вся поэма завалена черепами и мертвецами…
Упомним и других. Исключим совершенно немыслимое по уровню кощунственности и издевательства над всем святым творчество Придворова (Бедного),пожалеем даже и Маяковского с его агитками против священников, святых икон, хотя ведь и они были властителями умов. Но они, так сказать, для массы, синеблузники. Возьмем господ эстетов.
"Будь проклят Бог!" - кричит… кто? Бальмонт. "Злые чары", "Пир у сатаны" - все вещи скверные. "Существо, чье название Господь" - так и пишет. Бог (прости, Господи!) "возвышенный зверь… посмотрите, он пьян облаками".
Вот коротко из Брюсова без комментариев: "Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья. И Господа, и Дьявола хочу прославить я". А Сологуба уже в начале века называли поэтом зла и Дьявола. (См. Н. Поярков. Поэты наших дней. М. 1907). "Я так воззвал: "Отец мой, Дьявол, спаси, помилуй, я тону". В чем же он утопает, если зовет зло на помощь? В чем?
Случевский: "Я злобой добр". А это как?
Мережковского, кстати, тоже надо сюда поместить. Очень плодовит и известен, и посейчас издается. У него сплошь - уподобление Христа антихристу, поклонение белой дьяволице, дневник самоубийцы. И последняя тайна: "Два - едино, Христос и антихрист - едино". Весь Мережковский в этом.
Рядом Гиппиус, тоже без комментариев: "За Дьявола Тебя молю, Господь! И он - Твое созданье". Что ж, она не знала, что падшая денница - утренняя звезда - сам отпал, по своей гордыне, разве Господь его таким создавал?
Люцифер - это и есть Денница, "утренняя звезда" - всюду у Гумилева, поклонение этой "звезде", то есть Люциферу. Вот, прямо о нем: "Он не солгал нам, дух печально - строгий, принесший имя "утренней звезды", когда сказал: "Не бойтесь высшей мзды, вкусите плод, и будете как боги". Это же змий сказал, змий-искуситель.
Театры начало века - рассадники порока дьявольщины, все эти черные маски, незнакомки, рыцари, розы и кресты, вся массонско-бесовская символика доводила до того, что и сама действительность начинала быть для поэтов театром. Тот же Гумилев: "Множатся пытки и казни, и возрастает тревога: что, коль не кончится праздник в театре Господа Бога?"
Цитировать более нет сил, да и можно впасть в искушение - дать новую жизнь тлетворным семенам. Я и так выбирал из поэтов, что полегче. Но выбирая, надеялся на сочувствие и сопереживание, на то, что Вы так же думаете, как и я, русский, по складу своему, религиозный человек. Оттого, кстати, так любят к нам ехать всякие миссионеры, их обязательно слушают, взашей не гонят. И миссионеры эти берут на вооружение,.. русскую литературу. Вот в чем опасность. Толстой, обстоятельный бытописатель, раздут до размеров пророка, его же учение попросту мракобесно. Вот и писатель нового времени Булгаков, прекрасный писатель (и очень, добавим, советский: посмотрите его работы о Ленине, Сталине), но ведь сколько же женщин заразил он мечтой о превращении в ведьму. Как же радостно бить стекла в квартире критика Латунского, как же лихо править бал у сатаны. Образ же Га-Ноцри (подразумевается Спаситель) выписан так ужасно, что прости, Господи, может быть, автор не ведал, что творит.
И не думал я никого чернить. И Вы в церковь пойдете, найдите в себе силы подать о упокоении рабов Божиих Владимира, Сергея, Валерия, Константина, Дмитрия, Зинаиды, Льва..., даже Ефима ( это Демьян так звался в крещении), Александра, Игоря... И у них у всех есть нужные строки. Но уподобим их цветам, а себя пчелам, нектар собирающим. Не садится же пчела на ядовитые цветы. Хотя... хотя и пчела бывает обманута. На юге знают дерево, цветущее необычайной красотой. Когда оно цветет, пчел не выпускают из ульев: пчеловоды берегут своих питомцев. А те пчелы, которых некому беречь? Они летят на красоту, и... вся земля под такими деревьями усеяна мертвыми пчелами. А зовется то дерево испокон веку Иудино дерево.
Есть строфы, западающие в самую душу: "Когда мы в Россию вернемся, о, Гамлет восточный, когда?"... "Ей (душе) песен небес заменить не могли скучные песни земли"... "Тихо, и будет все тише. Флаг бесполезный опущен, Только флюгарка на крыше сладко поет о грядущем."... "Колокольчик ли, дальнее эхо ли, все спокойно вливается в грудь...", - бесконечно целебно для души, можно цитировать и гордиться тем, что это написано на языке отцов и праотцев; но всегда на страже слуха и зрения должно стоять православное чувство ощущения того, что полезно, а что вредно.
Поэты - живые, грешные люди. Так же, как все, и еще острее они переживают потери и обретения, очарования и разочарования. Но люди не рифмующие по крайней мере не спешат сообщить миру о своих переживаниях. Пишущий же ради красного словца не пожалеет родного отца. О, сообщает "тайну" поэтесса, "когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда". Но ведь очень плохо, что не ведают. Потом поэты жалеют: "Понаписал я столько чепухи, а не поймать - по свету разбежалась". Разбежалась, чтоб соблазнять и калечить души.
Нет, нет, ни в коей мере не может литература быть учебником жизни. Учебник жизни - Священное писание. Доступное, безграничное для познания. Литература обязана говорить о смысле жизни, о поисках Истины, о добре и зле. Только помня, что смысл жизни - в спасении души, в подготовке к вечной жизни, к ответу за жизнь земную. Только помня, что Истина не что иное, как Иисус Христос, что зло - это дьявол, а добро - это Бог. И все встанет на свои места, все приобретет свои размеры. Любое произведение будет ясно на рентгене, просвеченное православным взглядом - чему оно служит.

* * *
Проверяя себя, я просил прочесть письмо учительнице русской литературы учительницу русской литературы, давно знакомую. Она прочла и устроила мне выговор:
- Ты пишешь, как будто прав только ты. Ты давишь и давишь, а ты не думаешь, что у людей могут быть свои убеждения?
- От себя, - защищался я, - тут не сказано ни слова. Это тысячелетняя мудрость Православия. Единственной веры, которая спасает.
- А если кого-то спасает буддизм, кто-то ударился в кришнаитство. Даже и пошел в последователи Порфирия Иванова... Это что, криминал?
- Ну уж нет! - воскликнул я. - Кришнаитство - вера сатанинская. С буддизмом несравнимая. Но и буддизм для русских, мы же о русской литературе говорим, тоже чужероден. "Ивановцы" - это вообще борьба за физическое здоровье. Это что, учение .- ходить по снегу босиком да обливаться холодной водой? Нет, только Православие! Остальное - не поиск духовности, а гибель души и трата времени.
- Но вот эта учительница входит в класс. Там что, все православные? Она, что, священник, агитировать за Православие? Там же разные дети, из разных семей. Татары сидят, евреи учатся... как?
Я крепко поскреб в затылке:
- Но они же учат русскую литературу. Хорошая учительница обязана говорить о ее истоках. А они в святоотеческой литературе... Литература - не Закон Божий, но, взывая к совести, она приводит людей к Богу. Совесть - голос Божий в человеке. Литература говорит о поиске духовности. О поиске! Духовность же может быть найдена только в Боге и с Богом. Остальное - не духовность.
- Но православный как раз тем от всех отличается, что всех понимает. И ты пойми, что поэты - живые люди, у них тоже поиски, ты же говоришь о праве на поиски. Ты цитировал, как будто обвинения на суде зачитывал.
- Кто я такой, чтоб судить? Хорошо, я поцитирую еще. Кстати, недавно мы говорили с одним поэтом, тоже на тему греха и преступности, заключенных в праздном, заблудшем, циничном и так далее, тексте. Он, защищаясь, цитирует Слуцкого: "Грехи прощаются за стихи. Большие грехи за большие стихи." То есть греши, но напиши что-то приличное. Это как? Разве это не самонадеянность - грехи прощаются не за раскаяние, исповедь, молитву, а за стихи.
- Можно, и я потицирую? На Плещеева у тебя нет компромата? "О Боже мой, восстанови мой падший дух, мой дух унылый, я жажду веры и любви... В изнеможенья скорбный час прости спасительные руки, да упадет завеса с глаз, да прочь идут сомненья муки"... А Некрасов? Или он в твоем черном списке проходит по главе "картежник"? Или это не его: "вдруг у разбойника лютого сердце Господь пробудил"?
Его, милая, его. И Савлы превращаются в Павлов. А Некрасов вообще несправедливо мало читается. Ты, наверное, хочешь прочесть из поэмы "Тишина", так? "И долго я рыдал и бился о плиты черные челом, чтобы простил, чтоб заступился, чтоб осенил меня крестом. Бог угнетенных, Бог скорбящих, Бог поколений, предстоящих пред этим скудным алтарем!" И как прекрасно о православном храме: "Сюда народ, Тобой любимый, святое бремя приносил и, облегченный, уходил! Войди! Христос наложит руки и снимет волею святой с души оковы , с сердца муки и язвы с совести больной..."
- Но и Ахматову ты за что обидел?
- Я даже не назвал ее.
- Как будто кто не знает про стихи, не ведающие стыда, растущие из сора. Но и она же: "Я научилась просто, мудро жить, смотреть на небо и молиться Богу..."
- Но дальше-то, - не утерпел, перебив, я: - "И долго перед вечером бродить, чтоб утомить ненужную тревогу". Это уже моцион вечерней прогулки.
- Ты злой, прости, пожалуйста. Но вот твой нелюбимый Блок : "Отрекись от любимых творений, от людей и общений в миру, отрекись от мирских вожделений, думай день и молись ввечеру". А Лермонтов! "Молитва - вот где силу я беру, и двери неба смело открываю. Она со мной и днем, и поутру, и каждый раз, когда берусь за дело". И Есенин! "Кроток дух монастырского жителя, жадно слушаешь ты ектенью. Помолись перед ликом Спасителя за погибшую душу мою". Да, да, не перебивай, мне тоже не хочется так цитировать - "за погибшую", хотя бы "за гибнущую".
- Все, тобою цитированное, говорит, что ты - мудрая пчела, собирающая нектар только с цветов добра. Но эти же поэты и цветы зла выращивали, значит, весь вопрос в том, чтобы на них не останавливаться, отбрасывать. Ты закалена, в тебе Христос, а кто еще шаток и молод? Как придти к Богу?
- Он разберется. Сам. Мы же разобрались.
- Пока он разберется, он столько потеряет. И времени, и сил, и душевной энергии. Ну да, это неизбежно. Так на чем закончим мое письмо с твоим соавторством?
- На огромной благодарности этой учительнице, что она любит русскую литературу, что такими, как она, эта литература и держится.
И еще тем, что литература - не учебник жизни, а мостик от жизни бездуховной к духовной при условии, что духовность - понятие религиозное, что Православие - единственно спасительно для души.