Эхо XX века

 МОСТ МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ.
В.Н. Тростников 

"Где нет тропы, надо часто оглядываться назад, чтобы прямо идти вперед"
Василий Осипович Ключевский 

Ровно сто лет назад Россия входила в двадцатый век, как сейчас она входит в двадцать первый. Как это происходило? Какой она себя при этом ощущала? Какие уроки вынесла из предыдущего столетия, какие упования возлагала на наступившее? И было ли какое-то сходство между тем моментом и нынешним?
Прибегнем к услугам лучшей в мире машины времени - своего воображения. Пусть она высадит нас в январской Москве 1901 года, скажем, в Замоскворечье. Есть ли в ней что-нибудь такое же, как в Москве сегодняшней?
Склон, ведущий к протоптанной на крепком льду Москвы-реки тропинке, залит ярким, по-особому бодрящим зимним солнцем. Оттуда несутся веселые крики детворы, скатывающейся на санках на самый лед. Наверху степенно беседуют мамы, бабушки и дедушки, катают младенцев, чтобы дышали свежим воздухом. Около одной из колясочек высокий старик со строгим лицом в меховом картузе. Время от времени он берется за ручку коляски и покачивает - скорее всего, не внука, а правнука - хотя тот не плачет. Уникальный исторический миг, который уже не повторится! Два века еще соединены через физическое тело коляски, но совсем скоро они расцепятся, и зазор между ними начнет увеличиваться. Только сейчас можно смотреть на них обоих сразу - между ними всего метр. 
Девятнадцатый век - в морщинах и седине старика, в его железной памяти. Старик весь там, новый век ему не нужен, на него нет уже ни сил, ни любопытства. Он полон дорогим его сердцу прошлым, которое кончилось для календаря, но не для него. Он видит, как мальчишкой сидит на коленях любимого дяди, и тот рассказывает ему про недавнее нашествие Наполеона... А вот и он сам уже молодой офицер в лагере под Евпаторией, поднимающий стакан за павших во вчерашней битве друзей... Глядя на храм Христа Спасителя, сверкающий золотым куполом на той стороне реки, он вспоминает церемонию его освящения, когда он стоял совсем близко от нового царя, сменившего на троне убитого бомбой отца, и хорошо разглядел его богатырскую фигуру. Когда это было? Да, в 1883-м... И лица, лица, лица - красивые, добрые, милые. Их уже никого нет, видевших то же самое, что видел он, и, яко ночной вран на нырище, он один хранит в себе яркость, богатство, мощь и красоту наполненного калачами, лошадьми, победами, березовыми вениками, гулом голосов, шепотом влюбленных и маршами духовых оркестров неповторимого великого столетия Великой России. Он знает, что сей, лежащий в колясочке, увидит падение и восстание многих. 
Гимназистом-выпускником он узнает об отречении царя и раскупорит с однокашниками шампанское: свобода! Фантазия восторженного юноши нарисует ему прекрасное вольное Отечество, но эта эйфория прервется гражданской войной, которая будет носить его от Варшавы до Волочаевска. Потом... Вот наилучший вариант его судьбы: он поедет строить Магнитку и, окончив заочно институт, станет инженером. Получит от Ворошилова орден за вклад в советскую металлургию и снова уйдет на войну, на этот раз с фашистами. По ее окончании - поездки по всему СССР, возвращение в родную Москву, смерть Сталина, хрущевская "вторая попытка" построения коммунизма, застои, начало перестройки (если Бог даст ему дожить до нее), полное разочарование во всем. Не на то он надеялся, не того ждал, приветствуя мятежный Февраль... Где-то была допущена ошибка, а где?
Но вернемся снова в январскую Москву 1901 года. По снежной дорожке перейдем к Зачатьевскому монастырю. Под колокольный звон направимся по многолюдной Остоженке к Девичьему полю. Сразу за Садовым кольцом в Царицынскую улицу (ныне Большая Пироговская) вливается Хамовническая. В ста метрах от нас сидит за массивным письменным столом невысокий бородач, чьи портреты в полный рост с руками, заложенными за кушак, висят и в дворянских особняках, и в крестьянских избах, - самый знаменитый человек планеты. Он пишет и пишет, всматриваясь внутренним взором в наступивший век, и каждое его слово падает на бумагу как не подлежащее апелляции судебное определение. Он видит все в черном свете и призывает правительство исправить положение:
"Самое важное - нужно уничтожить все стеснения религиозной свободы. Нужно: а) уничтожить все законы, по которым всякое отступление от признанной правительством церкви карается как преступление; б) разрешить открытое устройство старообрядческих часовен, церквей, молитвенных домов баптистов, молокан, штундистов и др.; в) разрешить религиозные собрания и религиозные проповеди всех исповеданий и г) не препятствовать людям различных исповеданий воспитывать своих детей в той вере, которую они считают истинной".
И в это же время неподалеку от Хамовников другой писатель, не столь известный, но в кругу своих почитателей очень авторитетный, - протоиерей Иоанн Восторгов - думал о переломном годе истории по-другому:
"К концу века европейское человечество возвратилось снова к более отрадному миросозерцанию, которое в состоянии удовлетворить никогда не умирающие в человеке высшие духовно-нравственные потребности. Мы разумеем тот благотворный дух религиозно-нравственного возрождения, который в последнее десятилетие минувшего века наложил такую заметную печать на все стороны жизни... Поворот к религиозному миросозерцанию есть как бы завет минувшего века новому XX столетию, и смиренное усвоение, правильное развитие и осмысленное, здоровое направление его по руслу вековой религиозной жизни в недрах Церкви составляет обязанность тех, кому дано жить и мыслить и действовать в наступающем новом веке".
Оба текста весьма знаменательны. Это уже не два миросозерцания, а два мира, и оба они бок о бок существовали в России 1901 года. Каждый из миров - свой тип человеческого самоощущения и самовыражения, свой вектор внутренней ориентации: установка на вхождение в целое в качестве его части и на служение целому и установка на критику целого и бунт против него. Это - созидание и разрушение, скромность и претенциозность, смирение и гордыня, самоотверженность и эгоизм, а в социальном плане - признание приоритетности прав общества, то есть своих обязанностей перед ним, и усиленное подчеркивание собственных прав, то есть обязанностей общества по отношению к себе. Эти два типа правосознания порождают и две разные этики, разные критерии правильных и неправильных поступков, приличного и неприличного поведения. Так в одном народе возникают как бы два разных народа, а в одной нации - две разные нации. Прохаживаясь по Девичьему полю начала XX века и встречая множество всякого люда, вы не смогли бы сразу определить, кто из прохожих ориентирован на созидание, а кто - на разрушение, но, конечно же, последние составляли меньшинство. И, по всей логике, наш двадцатый век должен был пойти по пути, к которому тяготело большинство, - по пути созидания, укрепления Российской империи и развития ее культурно-исторических традиций, чего и ожидал протоиерей Иоанн Восторгов. Однако век пошел по другому пути и стал веком небывалого разрушения. Почему?
Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно посмотреть на двадцатое столетие ретроспективно, а значит - выйти из того времени и вернуться в настоящее. Вглядимся в только что закончившееся столетие и подумаем: как кучке смутьянов удалось усыпить инстинкт основной части народа, побуждающий строить, и заставить разваливать построенное?
Ларчик открывается до примитивности просто: разрушение было выдано за созидание, развал - за строительство. Революционеры не призывали уничтожать Отечество, они лишь указывали на необходимость снести обветшавшее здание, занимающее его территорию, и возвести на ней новое - просторное, светлое и прекрасное. Так же, как снос подавался в качестве первого шага стройки, так нетерпимость по отношению к царскому правительству подавалась как первый шаг к установлению полной терпимости, когда все типы верований станут абсолютно равноправными. Предполагалось само собой разумеющимся, что полная толерантность есть нечто положительное. Но если вдуматься, она не только не есть что-то хорошее, но есть нечто очень плохое. 
Полная "терпимость" означает одинаковую возможность пропагандировать истину и ложь, а поскольку ложь наглее, крикливее и настырнее истины, такая "терпимость" дает явное преимущество именно лжи, которая в результате этого берет верх над истиной и, победив ее, отбрасывает всякую терпимость по отношению к ней и устанавливает над обществом свое безраздельное господство. Враги России кричали о свободе, имея в виду свою свободу ее разрушать, но отказывали правительству в свободе ее защищать. Отец же Иоанн понимал дело правильно: истине надо предоставить больше прав, чем лжи, а чтобы отличить первую от второй, нужно применять прошедший двухтысячелетнюю проверку критерий - соответствие учению Христа. Вот в чем весь смысл человеческой истории: в том, чтобы накапливаемая в Церкви и в верующей части народа Богооткровенная истина выходила на государственный уровень (как это произошло при императоре Константине в Риме и при князе Владимире у нас) и, охраняемая властью, которая в этом охранении видит свою основную функцию, просвещала бы граждан, спасая их души. А этих охранительная деятельность правительства, даже в той усеченной форме, которую она приняла после Манифеста 1905 года, бесила. Почему? Ответ содержится в самом этом глаголе: охрана есть удерживание бесовских сил, а они хотят отравлять людей ложью без всякого удержу...
Добились ли эти силы своего, свергнув и убив царя и тех, кто помогал ему их удерживать, и одним из первых - отца Иоанна Восторгова?
Выйдем сегодня на набережную Москвы-реки в том же районе Бабьегородских переулков. Многое здесь изменилось. Вместо знаменитых трехразрядных бань с особенным по своей сухости паром, так ценимым знатоками, стоит длинный бестолковый полупустой выставочный зал, а на стрелке высится диковинный канделябр, при внимательном рассмотрении оказывающийся Петром Великим. Вместо пролеток - иномарки, вместо шуб - дутые синтетические куртки. Повсюду реклама с английскими или похожими на английские словами. 
Но кое-что осталось прежним. Во-первых, простые радости жизни, улыбки солнцу, покрытой льдом реке, морозному воздуху. Слава Богу, это есть и у нас! Во-вторых, несравненный Московский Кремль, хоть чуть поредевший, но по-прежнему прекрасный. В-третьих, возникший из небытия на том берегу храм Христа Спасителя. В-четвертых, как и тогда, большинство готово служить Отечеству - и не разрушать, а строить. В-пятых, "малый народ", как и сто лет назад, приглашает нас в царство безудержной свободы, которая теперь называется "цивилизацией" и от которой, как и от той, какую сулили нам марксисты, до разрушения всего один шаг.
Тогда этот шаг был нами сделан. Сделаем ли мы его сегодня? Это покажет ближайшее будущее. Одно можно сказать с уверенностью: второго такого эксперимента Россия уже не выдержит