Православный паломник

Маленький петербургский аэропорт Пулково-2. Отсюда отправляется наш рейс на Валаам. Появляется автобус, и десяток монахов начинают заносить в салон коробки, узлы, чемоданы и ящики с марокканскими апельсинами. Просторный до того салон приобретает вид затоваренного склада. Последней вносят огромную икону, обернутую мешковиной. Ее устраивают в конце, за последними креслами. Из-под нечаянно отвернувшегося уголка ткани внезапно вспыхивает позолота и становится видна воздетая вверх рука Спасителя, словно благословляющая пассажиров. Светлый и благоприятный знак.
Мы взлетаем и ложимся на курс. Валаам возникает внезапно, словно выскакивает из бесконечной водяной глади Ладоги. Теперь все начинает происходить стремительно, словно замерзшее над озером время внезапно опомнилось и спешит наверстать упущенное. Мы заходим со стороны Дивного острова, снижаемся около Преображенского собора и садимся на площадку посреди большой поляны.
Вертолет наш встречает толпа народа. Здесь и монастырские насельники, и продавец магазина, и много любопытных жителей поселка. Это первый вертолетный рейс после долгих зимних месяцев, наполненных смутными призраками на телеэкранах до отстраненными голосами радиодикторов. Ждет нас почтальон, чтобы оправдать свой хлеб и разнести долгожданные письма и газеты, воссоединить распавшееся течение жизни. В монастыре ждут икону для иконостаса главного собора и заморские цитрусовые витамины. 
Нас поместили в деревянной одноэтажной гостинице, где живут трудники и останавливаются монастырские паломники. Сразу пришел молоденький послушник, знакомый по Ниловой пустыни. У него простое лицо и светлые, наивные глаза. В серой поношенной рясе и лихо скошенной скуфейке, он словно сошел с дореволюционных фотографий, лица людей на которых поражают неведомым ныне достоинством, будто известно им было нечто, нам теперь недоступное. Такие лица редко встретишь на улицах больших городов. А здесь словно и не было годов воинствующего атеизма, и не рушили, не жгли и не зарывали заживо священников в землю... Прогадали ученые-селекционеры, строители нового "нового человека". Их планы рассеялись, точно дым, и оказались призрачны, сродни телевизору. Природа православной души вернулась к духовным корням, без которых чахнет и погибает дух.
Говорили мы о многом: об экуменизме, против которого резко выступили валаамские монахи; об электронных карточках и приметах конца света; о проблемах с жителями поселка, много пьющими, что стало особенно заметно на монастырском фоне. Засиделись дотемна за разговорами и чаем, который кипятили в эмалированных кружках. Уже к ночи послушник пригласил нас в собор на обряд пострига, просил только не шуметь и не "пыхать" вспышками фотоаппаратов. 
В полумрак погружен нижний храм огромного Преображенского собора. Этой тихой ночью братия собралась приобщить к монашескому образу двоих послушников. Одетые в черное, все сливаются с полумраком, и только горящие в руках свечи озаряют склоненные лица. Монахи стоят у правой колонны, там, где почивают под спудом мощи основателей Валаамского монастыря преподобных Сергия и Германа. Древний молитвенный распев теплыми волнами заполняет низкие своды храма. Братия просит благословения святых на принятие в обитель новых иноков. Строгий голос монашеского хора проникает в самое сердце, вызывая там не известные доселе чувства умиления и покоя. Перестаешь ощущать, на земле ты или на небесах уже. Кажется, примирилась душа с Творцом. Будущая жизнь становится ясной и осмысленной, а прошедшая - досадным заблуждением. Невольные слезы наворачиваются на глаза. Какие-то совсем незнакомые, радостные, неожиданно светлые слезы. Так вот она, оказывается, где душа! Вот она, тоскует в груди по известной ей свободе, рвется ввысь, к свету истинному. Просится домой. К Отцу...
Появляются облаченные в белые рубахи постриженники. Падая ниц перед большой иконой преподобных основателей, истово молят о вразумлении и помощи. Монахи представляют собой теперь коридор, по которому постриженники ползут к алтарю лицом вниз, освещаемые тусклыми отблесками свечей. Печальной молитвой сопровождает их хор. Смиренно раскинув руки наподобие креста, распластываются они на полу перед алтарем. Наступают смерть для жизни земной и похороны, потому так скорбно звучит теперь голос хора. Это церковное таинство, каждое действие тут наполнено сокровенным смыслом, и все таинственно свершается и в мире духовном.
Вот игумену подают ножницы на серебряном подносе. Он, будто бы случайно, роняет их на пол, как бы давая постриженникам шанс вернуться вспять, отказаться от монашеского подвига. Кажется, руки его ослабли от понимания серьезности происходящего. Трижды он повторяет это, и каждый раз, поднимая ножницы, постриженники возвращают их. Теперь уже обратного пути нет. Игумен срезает с их голов несколько прядей волос. Он нарекает их новыми именами, старинными, как сама Библия. Он произносит: "Савватий", и умирает фотограф Сергий, а рождается инок Савватий. Умирает и музыкант Федор, рождаясь иноком Ферапонтом. Ничего страшного, это ведь рождение после смерти. Рождение в жизнь истинную и в царство, что не от мира сего. Торжественно звучит теперь голос монашеского хора, и грусть сменяется радостью. Братия обступает новопостриженных, с молитвами облачая их в мантии и клобуки. У России появились два новых подвижника. Начинается благодарственная служба.
Мы, впервые присутствовавшие при таинстве монашеского пострига, притихшие, возвращаемся в гостиницу. Тишина вокруг, звезды таинственно мерцают в вышине. Черные силуэты деревьев протягивают к бездонному небу свои ветви, словно продолжая в ночи церковную службу. Чья-то тихая молитва слышится и в сумраке нашего гостиничного коридора. "Всякое дыхание да славит Господа"...
Долго не удается заснуть. Тепло на сердце. Все думается, а что же это были за парни, откуда они да почему... И много еще разных мыслей ворочается в голове, пока сон не прерывает их нескончаемое течение.
Утро следующего дня выдалось ясным, предвещая погожий день. Пахло пихтой и молодой весенней травкой. Тянуло душистым дровяным духом от топящихся печей, и все это вместе создавало настроение радостное, словно родились мы заново в это утро и можно жизнь всю начать сначала.
Так как в монастырях не бывает завтраков, нам предложено до обеда осмотреть некоторые монастырские достопримечательности. Навещаем вначале огромный верхний храм Преображенского собора, доверху заполненный строительными лесами. Храм грандиозный, даже по меркам столичным, но в ужасном состоянии. Фрески растрескались, осыпаются на пол цветными чешуйками. И нет виноватых. И пока нет ни сил, ни средств на восстановление.
Так же скорбно выглядит внутри церковь святителя Николая на ближнем, Никольском, ските. Она стоит просторно на высоком островке, у входа в Монастырскую бухту, и первой встречает приходящие из Сортавалы пароходики. Белая, с ослепительно золотой маленькой луковкой, чем-то она неуловимо схожа с обликом самого святителя Николая - покровителя путешествующих по водам. Александр Дюма, этим путем прибывший в прошлом веке на остров, отозвался о творении лучшего, по его мнению, архитектора России Горностаева: "Это был первый увиденный мной в России памятник, который меня полностью удовлетворил".
Вот ведь, даже иностранцу угодили, а свои реставраторы дальше путаных лесов мало продвинулись. Из года в год сами и с семьями приезжали они на остров, пили выданный для работы спирт, собирали ягоды и грибы и вели долгие, томные разговоры о "духовности", смешивая буддизм с иудаизмом. Благодарили они какого-то своего бога за счастье жить в святом месте. Просили его продлить этот волшебный кайф. И казалось им, что кайфу не будет конца.
Много государственных денег съела реставрация, а результаты... Видимо, прекрасная природа острова не давала возможности трудиться реставраторами. И когда работники музея восстали против возвращения Валаамского монастыря Церкви, то и здесь была своя логика. Не хотели видеть они настоящих хозяев. Полюбилось им безвременье. А ведь наши же были люди, русские, а многие даже и крещеные.
В маленькой домовой церкви Никольского скита насельники показывают нам лики святых, сохранившиеся под толстыми слоями краски на стенах. Они называют это чудом. Говорят еще, что когда закрылся магазин, устроенный в алтаре собора, обретено было много больших старинных икон: из них были сколочены магазинные перегородки...
Поднявшись на самую крышу скита, попадаем в современно оборудованную студию звукозаписи, со стенами, обшитыми простой дачной вагонкой. Здесь иеромонах Герман записывал в цифровом формате известные уже во всем православном мире валаамские духовные песнопения. Это тоже чудо, но уже новых времен. Как чудом стало и первое место в Сортавальском районе, заслуженное детским хором воскресной монастырской школы. Зная не понаслышке тревожный "островной контингент", с трудом поверили в такое чудо работники районной культуры.
Мы задерживаемся у большого каменного креста, где иеромонах Исидор рассказывает назидательную историю о смерти. "Умирала некая женщина и просила принести ей любимое платье. Платье было принесено, и, взявши в руку краешек действительно прекрасного шитья, испустила она дух. Рука же покойной все сжимала ткань, да так крепко, что взрослый мужчина не смог бы ее разжать. Пришлось платье резать, и хоронить женщину в лоскутиком в руке. А вот тут отошел к Богу старец монах, а пальцы его правой руки сами все складывались для крестного знамения. Развернут пальцы, чтобы свечку-то вставить, а они заново складываются. Так и схоронили его. Выходит, что ничего не унесешь с собой на Суд, лишь праведность да молитву".
История, рассказанная в месте, для нее наиболее подходящем, запала в душу и помогла понять многое из монастырской жизни. Будто вручили нам ключ, а дальше - глядите сами.
Светило солнце полудня. Стволы сосен золотились на фоне синего неба. Утих ветер, и в прозрачном воздухе, над покоем стихий, разлился густой звон большого монастырского колокола. Чистая, неземная благодать наполняла пейзаж, сообщая ему смысл, неведомый нам ранее.
Все дни нашего пребывания на острове, как на подбор, ясные. Говорят, что состоящий из десятков больших и малых островов Валаамский архипелаг обладает собственным микроклиматом, что здесь всегда теплее и солнечней из-за столба теплого воздуха, восходящего к небу от горячих камней. Звучит красиво...
На сегодня получаем благословение отца игумена для посещения просфорни. Темным коридором проводят нас в маленькую пекарню, произнеся волшебные слова - "По благословению игумена". Просфорня - это место особое, закрытое. Просфора ведь неотъемлемая часть литургии - главной службы Церкви, что совершается по завету самого Спасителя на Тайной вечере. Это маленькие круглые хлебцы, состоящие из двух частей, с особой печатью сверху. Весь процесс ее приготовления, как предварительная часть литургического действия, проходит с духовным сосредоточением и молитвами.
В просфорне сейчас два инока. Один месит и долго мучает стальным валиком тесто. Второй вырубает из раскатанного пласта лепешечки и оттискивает на них печать с крестом. Работают молча и слаженно. Укладывают предварительно скатанные комочки теста на металлические листы, а сверху крепят опечатанные кружки. Без мастерства и сноровки здесь нельзя, ведь просфора может лопнуть или верхушки могут отпасть.
Уже потом, на литургии, священник специальным острым копием будет вынимать небольшие кусочки из каждой просфоры, поминая при этом имена живых и мертвых. Вынутые крошки, смешанные с вином, таинственно преображенные Святым Духом в Тело и Кровь Христа, составят то, чем причащают людей из чаши. Оставшиеся от литургии просфоры тоже являются святыней, их не едят, как простой хлеб, а вкушают натощак и с молитвой. Многие хранят их долго, употребляя понемногу, размачивая кусочки в святой воде .
Сопровождающий нас монах все разъяснил, и мы перестали видеть перед собой простую пекарню. Ощущалась грандиозность, сила и красота, сокрытая в обыденных вроде действиях. Ничего нет простого в Церкви, все здесь наполнено смыслом и символами, которые она хранит тысячелетиями, защищая от реформаторов и революционеров. А тем только дай волю - и на место Бога они быстро поставят человека и будут самоотверженно поклоняться себе самим.
Уносим с собой по горячей просфоре, завернутой в чистую белую бумагу.
После обеда, состоящего из грибного супа, каши без масла и стакана яблочного компота, готовимся к визиту в келью к иеромонаху Мефодию. Мы уже знаем, что он родом из Черногории, какое-то время был на Афонской горе в Греции, откуда и пришел в Спасо-Преображенский Валаамский монастырь, да так здесь и остался.
С аппаратурой, с кофрами и штативами в руках подходим к дверям кельи, что на втором этаже малого монастырского каре. Стучим и произносим предписанную монастырским уставом молитву на вход. Из-за двери доносится: "Аминь", что означает - можно входить. Робея, переступаем порог маленькой чистой комнатки. Отец Мефодий приветствует нас земным поклоном, опустившись на пол к нашим ногам, чем приводит в совершенное смущение. Мы останавливаемся посреди кельи, увешанные сумками, красные от волнения. Как хочется обнять его и поднять с колен! Хочется самим с покаянием поклониться ему в ноги. А мы стоим со своими нелепыми сумками, и слезы застилают нам глаза. Но мы не стесняемся своих слез.
Удивительно, как проявления христианской любви могут привести современного человека в замешательство, а ведь ничего особенного не произошло - монах обязан поклоняться образу Творца в каждом человеке. Видеть Бога в каждом - одна из целей его монашеского подвига. Только так можно увидеть Бога и в себе самом...
Что ж так смутило нас, живущих в холодном и свирепом мире, где ложь постепенно становится обязательным условием существования, а любовь означает только секс? Смутила искренность и чистота, что ощутили даже наши окаменевшие сердца. Господи! Какая же пропасть между нами! Как недостает России таких людей, с совестью и живой любовью. А может, их много, а мы не замечаем? Спешим за миражами, рассеивающимися при истинном свете? А ведь этот свет должен исходить из нас, он заложен Творцом и где-то теплится там, внутри каждого. Куда же несемся мы, ведомые слепцами и негодяями?
Отец Мефодий оказался человеком тактичным и "не заметил" нашего смущения. Он гостеприимно потчевал нас чаем с сухариками и расспрашивал о столичной жизни. Потом мы сделали несколько снимков батюшки на фоне икон, пока он молился о нас и наших близких. По монашескому обычаю на прощание он наделил нас маленькими подарками, проявив при этом удивительную прозорливость в понимании наших характеров. Мне досталась книга о христианском страннике, где батюшка написал: "Брату во Христе на молитвенную память от многогрешного иеромонаха Мефодия" - и добавил: "Ведь любишь путешествовать и почитать это будет тебе душеполезно". Откуда он знал?
Почему-то нам трудно было расставаться с отцом Мефодием, словно бы покидали мы не келью, а мир Божий. Что-то мы не сказали. Что-то не спросили. Что-то важное. Главное. У него были ответы для нас, но мы не задали вопросов.
Подошло к концу наше краткое паломничество. Надо улетать с вертолетом, неизвестно ведь, когда будет теперь другой рейс. В последний раз обходим монастырь, заглядываем в Никольский скит и поднимаемся на колокольню Преображенского собора. Отсюда видны все острова архипелага со скитами и сизые дали ладожских горизонтов. Мы стоим, стоим, не в силах уйти от этого простора. Спешим в последние минуты надышаться чистым воздухом острова, запомнить все накрепко, чтобы не стерлось в другой жизни. Жалко уезжать. Словно рвется какая-то внутренняя связь...
Прощаемся со всеми и просим благословений и молитв. "Ангела-хранителя в дорогу!" - крестит наши склоненные головы игумен Панкратий.
Вертолет делает прощальный круг над островом, и уносится вниз стальная ладожская зыбь. Обратный путь проходит незаметно. Никто не смотрит в иллюминаторы, сосредоточась на внутреннем, чтобы не растерять.
Вот и пасмурный Петербург разворачивает под нами кварталы, прорезанные свинцовой Невой и ниточками каналов. Приземляемся около Петропавловской крепости, прямо в каменном сердце "северной столицы". Гул винтов смолкает, и обступают звуки большого города. Дребезжит трамвай вдалеке, и резко гудят автомобили. Вдоль стен домов, сосредоточенные и деловые, спешат пешеходы. Обычная наша жизнь настигает и затягивает в суетливые свои объятия.
Внимательно глядим в глаза друг другу. Неужели остались мы прежними? Было ли все то, чудесное и ясное? Не привиделось ли, не пригрезилось ли? И душа отвечает радостно - было, было!