Православный паломник

НЕЗАКАТНЫЙ СВЕТ
(Продолжение. Начало в № 3 с. ч.)

На ступенях гробницы Божьей матери, по бокам, горели свечи. Внизу, под гирляндами лампад, греки начинали служить литургию. Подойдя, насколько было можно, к гробнице, я упал на колени и молился Той, Чьим Домом стала Россия, под Чьим Покровом. И как вспомнил Акафист Ее Покрову и то, как в нашем Академическом храме поют: "Радуйся, Радосте наша, покрытый нас от всякого зла честным Твоим омофором", как и вспомнил распев молитвы "Царица моя Преблагая", как зазвучали в памяти высокие молитвенные звуки 13-го кондака "О, Всепетая Мати", так стало сладко и отрадно, что я православный, русский, что мне не стыдно за свое Отечество, не забывшее Божию Матерь.
Взял на память белых свечей и пошел в Гефсиманский сад. Маслины низкие, огромной толщины, корявые, были зелены. Лишь та, у которой, по преданию, Иуда лобзанием своим предал Христа, была мертва, суха, в коростах желтой плесени. А место, где повесился Иуда, тоже был недалеко, но я туда не пошел.
В католическом храме у Гефсиманского сада тоже... молебен, хотел я написать, но молебен ли это был? Молящаяся... опять же - молящаяся ли то молодежь была? Скорее, поющая молодежь. Сидели они в открытом алтаре... в алтаре ли? Брякали на гитарах и пели. Слава Богу, и здесь было на что перекреститься, было Распятие. Я вышел, обошел, молясь, сад, подобрал несколько продолговатых листочков, пришел к закрытым воротам храма Марии Магдалины, прочел молитвы, поклонился праху преподобно-мученицы Елизаветы и инокини Варвары.
И вернулся через Гефсиманские ворота к храму святой Анны, к Претории, откуда начался крестный путь Спасителя. И... ничего не узнавал. Как, ведь только что, часа полтора назад, мне все показала Евтихия, я все запомнил, хотел в одиночку пройти весь Крестный путь. Но где он? Все кругом кипело, кричало, торговало, продавало и покупало. Неслись мальчишки с подносами, продирались тележки с товарами, ехали велосипеды с большими багажниками или же с прицепами. Меня хватали за руки, совали прямо в лицо разную мелочь: безошибочно узнавали во мне русского. А ведь только и русских и можно обмануть! Торговаться мы не умеем и не любим, - это наше достоинство на Ближнем Востоке принимается за недостаток. Араб или еврей, я их плохо различаю, тряс связкой четок и кричал: "Горбачев - один доллар, Ельцин - один доллар, Россия - миллион долларов, четки - десять долларов".
Я успокаивал себя тем, что, так или иначе, на этой небольшой территории Старого города заблудиться невозможно, что все равно хоть разок да попаду на Скорбный путь. И вскоре его обнаружил.
Он описан стократно, он такой и есть, как фотографиях: вот дом Вероники, вот тут схватили Симона Киреянина, заставили нести крест. Симон ехал с сыновьями на поле. Он понес крест, а сыновья поехали дальше. Тут Антониева башня. В этот переулок можно свернуть, выйти к мечети Омара, там стена иудейского плача, а подальше мечеть Аль-Акса. Отполированные камни улицы ходили босые подошвы. Вот след руки Спасителя. Изнемогая, Он прислонился к стене. У следа Его ладони фотографировались, примеряя к впадине свои ладони и обсуждая размер, какие-то европейцы. Я ощутил в себе подпирающую к горлу печаль: да что ж я такой бесчувственный, я же на Скорбном пути, я же не турист - ходить по схемам буклетов! Я пытался найти хотя бы такой угол, где бы мог стать один, чтоб не толкали, и помолиться. Но если и был какой выступ, он не защищал отшума и крика торговцев. Сам виноват, думал я. Чего поехал, если не достиг той степени спокойствия души, когда она открыла только для Бога и закрыта для остального.
Вот резкий поворот налево, вот вскоре еще более резкий направо и я уперся в плотную цель патрулей. Цель эту преодолевали или по пропускам, или за деньги. Деньги брали открыто и хладнокровно. Ни денег, ни пропуска у меня не было. Я уселся на один из многочисленных стульев и вздохнул. До храма Гроба Господня было метров сорок. Не у одного меня не было пропуска, маленькая площадь кипела разноязычьем. Тут подошел человек в униформе и согнал меня. Не сразу согнал, а положил передо мной меню. Читал по-немецки, я узнал, что стакан чая стоит семь долларов, а если с лимоном - десять. Так как я заказал ничего, то и сидеть не имел право.
Совершенно расстроенный прошел вниз, снова к Гефсиманским воротам вернулся, снова уперся в еще более усилившейся цели охраны. Уже к полицейским добавились и войска. Между тем солнце поднялось и проникало даже в тесные улочки. Минуло одиннадцать часов. Страстная суббота. В это время над Спасителем были сомкнутые своды каменной пещеры, огромный запечатанный камень прикрывал вход. У входа сидели солдаты, обсуждали вчерашнюю казнь. Приходили и любопытные идеи, радовались, что Мессия сказался простым смертным. И какой это Мессия, - он не дал иудеям ни власти, ни денег, изгнал из храма торговцев, говорил о бесполезности собирания земного богатства? Нет, к иудеям придет их, настоящий мессия, даст власть над людьми и пространствами. Все будут рабами богоизбранного народа. Ученики Христа разошлись, боялись даже встречаться друг с другом взглядами. Много уже думали после погребения вернуться к Галилею к своему рыбацкому промыслу. Суббота после страшной пятнице, день скорби, день плача, день отчаяния.
Вдруг раздались громкие звуки оркестров, барабаны, крики. Толпа хлынула на их зов. Меня понесло вместе с толпой к Новым вратам. Но что-то вдруг, - и с этого момента я уже не руководил своими действиями, - что-то вдруг повернуло в одну из улочек и я выскочил из Старого города через Яффские ворота. Потом я напрасно пытался понять, как же я все-таки смог попасть в Храм Гроба Господня? Только Божией милостью... Я стоял на тротуаре, в коридор, проделанный в толпе полиции, входили... как сказать, делегации? Входили, лучше сказать, представители различных конфессий: армяне, копты, греки, с греками шли наши. Очень походило на открытие олимпийских игр. Оркестры наяривали вовсю. Хоругви и иконы, несомые, как на митинг, подбрасывали и крутили на ходу писали. Может, они подражали царю Давиду, плясавшему перед Ковчегом?
Кто, в какой момент толкнул меня в спину, как я совершенно спокойно прошел охранников, не знаю. Последний кордон был особенно жестоким. В грудь мне оперся здоровенный полицейский, так как полиция в Иерусалиме вся русскоговорящая, то он и спросил по- русски: "А ты куда?" Почему, не знаю, я сказал совершенно неожиданно для себя: "Я батюшке помогаю", и помню сказал с такой уверенностью и силой, что полицейский отступил, сказав: "Верю, верю". Я еще успел даже кинуться на колени и приложиться колонне, из которой вышел Благодатный огонь для православных, когда их отнесли от Гроба Господня армяне.
Как раз именно с армянами я и прошел в Храм. Меня вознесло общим движением на второй курс, рядом с часовней Гроба, с Кувуклией. Теперь, когда гляжу на фотографии внутреннего вида храма, то вижу слева от часовни на втором ярусе тот пролет, ту арку, в которой был в Страстную субботу. Народу было в храме набитол битком. А люди все прибывали и прибывали. Полицейские не церемонились, расчищали дорогу вокруг часовни, просто оттаскивали. И даже били дубинками. Красивая девушка в полицейской форме хладнокровно, будто на молотьбе, лупила дубинкой по голове и спинам. Изгнав непослушного, она вновь что-то продолжала рассказывать друзьям по работе. Солдаты, в касках и рациях, стояли кучками в разных местах.
Что-то невообразимое творилось во всем храме, особенно алтаря часовни. Молодежь кричала, пела, плясала. Девицы в брюках прыгали на шеи крепким юношам, и юноши плясали вместе со своим живым грузом. Колотили в бубны, трубили в трубы. Иногда начинали враз свистеть. Я впервые ощущаю физическую осязаемость свиста. В это время воздух в Храме становился будто стеклянным.
В тесноте и пестроте пробившихся в Храм сразу были различимы лица православных паломников. Наших я узнавал сразу. По выражению лиц, особенно глаз. Губы шептали молитвы. Если бы не спокойствие и молитвенность православных. Как назвать то, что творилось в храме? Оглохший от криков и свиста, я потрясенно сидел, как били и вышвыривали людей, да мало того, у полицейских был еще и такой прием: чтобы кого-то образумить, они направляли на него рупор мегафона и резко кричали. От многократно усиленного звука, видимо, лопались барабанные перепонки. Человека бесчувственного утаскивали. И вот я не думал: не может быть, чтобы вот сюда, нам, таким грешным, Господь вызвал с небес огонь. За что? Да впору под нами разверзаться земле, поглощать нас в бездну, чтобы очистить место под небесами для других, достойных.
Мало того, началась драка. В храм ворвались крепкие парни лет между тридцатью и сорока, в белых футболках, с красными платочками на шее, будто с галстуками. Это, чтобы в драке видеть своих. Дрались копты и армяне. Дрались до крови. Появление крови вызвала крики ликования. Полиция работала дубинками всерьез, драку подавили. Раненого увезли. Бой барабанов, звон бубн, взвизгивание труб и свист усиливались. Примерно к часу полиция вновь расширила коридор вокруг часовни. Священнослужители внесли по настоянию Патриарха Иерусалимского Диодора. Слабой рукой, невысоко ее поднимая, он благословлял молящихся... или лучше сказать, собравшихся. Его обнесли один раз, он слез с носилок в Гроб Господень и стоял, а остальные священники обошли часовни еще два раза. В шуме не было слышно слов молитвы, но мы знаем, что в это время поется воскресная стихира шестого гласа: "Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесах; и нас на земле сподоби чистым сердцем Тебе славити".
Принесенные в храм иконы и хоругви выстроили по сторонам входа в Гроб Господень. На возвышение с Патриарха снимали веряния облачения. Он остался в подризняке. Арабы в форме турецких солдат демонстративно обыскали Патриарха. Потом была снята печать и дверь, олицетворяюшие камень, закрывавший пещеру открыли.
Около двух часов дня шум Храма стал стихать. Наконец, стало так тихо, что слепому показалась бы, что он один в этом огромном пространстве. Здесь наступили такие щемящие минуты ожидания, что, я уверен, все молились о ниспослании огня. Все, думаю, искреннее каялись, что именно по его грехам огонь медлит сойти...
И вот здесь я воочию увидел то, что никогда не пойму и не объясню своим слабым умом. Луч солнца, падающий с небес от купола, как раз с моей стороны, стал... ходить по часовне. Я думаю, у меня что-то с головой. Ведь для того, чтобы луч солнца двигался в право и влево, нужно было бы одно из двух: или, чтобы весь Храм двигался туда и сюда или, чтобы солнце раскачивалось на своей орбите. В это же время слабые, то белые, то голубоватые, всполохи огоньков стали появляться в разных местах Храма: то они сбегали струйкой по колоннам, то вспыхивали вверху или прямо над головами. О, тут уже все поняли, что это идет Благодатный огонь, тут же такой крик поднялся! Кто плакал, кто хватал в объятия соседа. Из окна часовни Патриарх подал горящие свечи. Но уже огонь был всюду. Потом говорили, что у одного нашего дьякона в руках загорелись свечи, хотя он был далеко от Гроба. Я, грешный, этого не удостоился. Но у монашки, стоящей рядом, загорелись. Я от них зажег свечи. Пламя было сильным, светлоголубым и ласковым, теплым. У меня было четырнадцать паучков. Прямо костер пылал у меня в руках, и я окунал в этот костер свое мокрое лицо.
Всюду были огни. И уже я не слышал криков, будто эти огни выжгли все плохое в храме и вокруг, оставив только ликование. Горящими свечами крестились, водили огнем по лицу, погружали в огонь руки, дышали огнем.
Но уже бежали полицейские и требовали гасить свечи: много дыма поднимались от них и заполняли пространство. Тут снова я был свидетелем чудес: весь храм стал небесно голубым, и запах от горения явно н восковых, не медовых свечей, стал вдруг ладным, благоухающим. Вскоре (как вскоре не знаю) голубое, небесное сияние сменилось внезапно утренним розовым. А лучи солнца при голубом, и при розовым были золотые.
У выхода из храма, у камня помазания началась давка, вновь ощутились крики, это полицейские расшвыривали людей, чтобы дать дорогу носилкам с Патриархом Диодором. Совершенно бедный, измученный, он улыбался и благословлял на обе стороны. Носилки вынесли, давка усилилась, будто люди получили разрешение еще на год давить и попирать друг друга. В толпе кричали на женщину с большим жестяным фонарем. Внутри фонаря горели три толстые свечи. Конечно, это была православная. По примеру русских паломников прежнего времени она вознамерилась увезти на родину благодатный огонь. Я перехватил у нее фонарь и поднял его выше голов. Нас разнесло в разные стороны. И только на площади, перед храмом, встретились. Она, вся заплаканная, подбежала и только спрашивала: "Как тебя зовут, как тебя зовут?" "А тебя как?" - улыбаясь, отдавая ей раскаленный фонарь, спросил я. "Да я-то что, я-то Эмилия"

(Окончание следует)