Я часто мысленно возвращаюсь к глубинной сути этой истории. По причинам вполне понятным не называю подлинных имен, в конце концов, не в них суть. Главное — духовная основа случившегося, извечная правда ВЫСШЕГО, к которой мы часто бываем глухи. Страшная весть быстро облетела всю округу. В одной из деревень под Владимиром враз сгорели три дома. Стояли они тесно прижавшись друг к другу особнячком от остальных, и смотрелись со стороны уютно и ладно. Но издавна жила в этой кажущейся безмятежности затаенная тревога, будто тут, на островке покоя, вызревало нечто роковое и судьбинное. И не раз деревенские старушки, повидавшие на своем веку всякое, проходя мимо словно предрекали: “ Быть беде”. Первый раз пророчество чуть не сбылось лет двадцать назад. Возился хозяин средней избы с паяльной лампой в сараюшке, не досмотрел чего-то, вот и выпрыгнул огонь на сено и хлам. И занялось. Спасибо Господи, понабежали люди с ведрами, выстроились цепочкой к колодцу и стали лить воду на бревенчатые стены. Кто-то принес икону Божьей матери. И чудо свершилось. Переменился ветер. Огонь только и успел спалить сараюшку, поленицу, да облизать задворки. Долго перемывали косточки главному виновнику пожара Ивану Редькину. Судьба, конечно, его не баловала. Не было у него никого, кроме старухи-матери, которая жила подаянием. Лет до десяти не мог ходить, сверстников чурался, вырос, что называется, не совсем в себе. Законную “инвалидность” по нерадивости получить не смог, ему ли одолеть канцелярскую волокиту. Денег у Ивана не было порой на хлеб, не то что на поправку избы, которая стала бельмом в глазу для всех деревенских. Крышу проломил снег, сенцы съехали с фундамента, крыльцо прогнило вовсе. Впрочем, на крыльцо никто не ступал, кроме хозяина да дюжины вечно голодных кошек и худющей кормилицы козы. Прокармливать этот зверинец помогала соседка Любовь Ивановна, женщина добросердечная и отзывчивая. Многие деревенские частенько ныряли к ней, занять какой продукт, пожаловаться на судьбу. Она всех понимала, но свою душу редко кому открывала. Со стороны все в семье лучше некуда. Муж, Сергей Александрович, мастер на все руки. Пока есть силенки решил дом поставить на новый фундамент, заменить венцы, перестелить крышу. Для сына, для Димы. А Дмитрий взял да и купил в той же деревне еще один дом, довольно в плачевном состоянии, но зато дедовский, в котором отец вырос. Внешне поступок почти сентиментальный, но для отца такой поворот событий — как острый нож в сердце: “На кой?!” И появился в семье напряг, видимый даже со стороны. Любовь Ивановна металась между сыном и мужем, не ведая, как склеить разбитое. “Побойтесь Бога!” — только и говорила она. Отношения с Богом в деревне у каждого свои. Верят, конечно, но как-то своевольно. Церковь — километрах в пяти. К священнику обращаются редко — крестить или отпеть. О причастии и исповеди давно забыли. Живет, правда, рядом богомаз-самоучка, напоминает изредка про “родительские” да посты. Родителей поминают, конечно, стопочкой и добрым словом. А посты блюдут разве что соседи по другую сторону от Редькина, художница из Москвы Татьяна да ее семилетний сынишка Алексей. Дом, в котором проживали они, был куплен под мастерскую отца Татьяны, скульптора по дереву. Каждое лето наезжала сюда дружная семья. Отец “ваял” свои деревяшки, Таня с упоением рисовала. Но ткань жизни — материя тонкая, и, если порвется где, не так-то просто поставить заплату. Выросла Татьяна, родила сына и почти сразу же погиб ее муж. Потом мать перенесла тяжелую операцию, так и не встала. А через год отец женился вновь, на давней близкой знакомой семьи, одинокой женщине, был у нее свой дом в той же деревне. Новая жизнь отца протекала буквально на глазах дочери. Тане было отчаянно горько еще и оттого, что все одобряли этот союз и призывали ее порадоваться за отца. Все восставало в ней с еще большей силой. Она с упоением судила отца перед каждым встречным. Люди выслушивали, но за глаза судили ее саму. Сбывалось библейское “не суди, да не судим будешь”. Всем было плохо, только маленький Лешка бегал украдкой к деду. Отец ожесточился тоже. У каждого была своя правда; “по правде тужим, а кривдой живем”. Сколько бы продолжалось это злосердие, неведомо. Но тут случилась беда. Жара, не спадавшая месяц, подбиралась к высшей отметке. Татьяна собирала на огороде смородину, как вдруг услышала вопли Редькина. Нелепо размахивая руками, он кричал истошно: “Горим!” Татьяна увидела столб огня на его крыльце и в ужасе оглянулась: где Лешка? Кинулась к соседям, а когда вернулась с Алешкой, дом Редькина гудел и содрогался, как кратер вулкана. Языки пламени лизали оба соседних дома. Любови Ивановны тоже не было в те минуты поблизости, а когда прибежала, оказалось поздно. Дома полыхали как пороховой склад. Космы пламени сквозь черный дым, искры во все стороны, пылающие свечи деревьев, и совершенно беспомощные, сбившиеся в кучку люди поодаль. Все виделось мистически ужасным. Утешало одно — никто не погиб, все тут, в ошарашенной толпе. Обезумевший Редькин лопотал свое: “Я не курил, это проводка, проводка!”, но какое это теперь имело значение? Пожарные уже ничем не могли помочь. Головешки еще дымились несколько дней. Люди копошились на пепелище, пытаясь хоть что-то спасти из-под груды угля, черных обломков и пепла. Отыскался ключ от уже несуществующей двери, керамический чайничек, станина от машинки “Зингер”, старый подсвечник. В общем-то почти ничего. Но удивительное дело: под слоем мокрой гари обнаружились связки старых писем и большая спрессованная кипа обгоревших по краям детских живописных работ. Чудом сохранившиеся в пожаре, они вдруг по-новому всколыхнули целый мир открытий, переживаний и упований лучшей поры жизни человека. Эти гуаши десятилетняя Таня писала на Камчатке, где целый год жила с отцом у подножия вулкана. Эти акварели — в Москве, а это — в деревне. Огонь пощадил в работах главное, и простодушие детских сюжетов вдруг обрело символический смысл: светящиеся окна домов на взгорке, сияющие сугробы, мощная ветвь дерева на переднем плане; наивный полуобугленный портрет отца обжег сердце никогда не умирающей любовью, тоской по доброте и пониманию. В иллюстрации к одной из русских сказок огонь пощадил лишь коленопреклоненного человека, молящего Господа о пощаде, и, что поразительно, не пострадали купола церквей с крестами и белый Ангел, распростерший крыла над опаленным миром. Для чего мы пришли в этот мир и как должны жить в нем? Нет на Земле ничего случайного. Не потому ли перед лицом настоящей драмы люди обычно раскрываются с лучшей стороны?! Спадают пелены эгоизма, самости, нетерпимости, уступая место смирению, и приходит спокойное понимание истинных ценностей. Односельчане приняли горе погорельцев как личное. Несли еду, одежду, деньги. Редькину для начала поставили палатку; всем миром, наконец, додумались хлопотать ему пенсию по инвалидности: супруги Любовь Ивановна и Сергей Александрович поселились у сына, непримиримое отцовское: “На кой?” растаяло, как снег у жаркой печки. Татьяна с Лешкой пришли к отцу, да и остались с ним и его женой до конца лета. Из чудом сохранившихся таниных работ размечтались сделать выставку, даже название придумали горько-шутливое, “Искусство не горит”. Оформили несколько гуашей под стекло; обугленные по краям фрагменты на фоне пожара, на ярко-красном и черном, получились неожиданно взрывными, будто и впрямь приложил руку нездешний мастер, напоминая о странном, фантастическом содружестве кисти и огня, гибели и торжества жизни, утратах и обретениях. Нельзя не видеть, что испытания, нам посылаемые, несут высший свет уразумения. Потому и торжествует добро, и возрождается из пепла любовь. И белокурый Ангел, совсем как на чудом уцелевшей детской картине, вновь распахивает над нами свои крыла.