Невыдуманные истории

ИЗ РАССКАЗОВ СЕЛЬСКОГО СВЯЩЕННИКА
Священник Ярослав Шипов (Из книги "Отказаться не вправе")

Писатель Ярослав Шипов, ныне отец Ярослав - священник церкви святой мученицы Варвары, что стоит в Зарядье, в начале улицы, получившей свое название от храма, считает, что внешне путь его от трудов литераторских и редакторских в издательстве "Современник", от мирского служения до Богослужения - достаточно прост. Купил домик в Вологодской области, куда ездил на рыбалку, потом стал помогать восстанавливать храм в соседнем селе, чтобы было, где причащаться.

Потом познакомился с местным архиереем, был рукоположен и... остался служить. Четыре года отслужил в дальнем приходе и вернулся в Москву, привезя оттуда новую книгу, которая называется по испытанному душевному порыву "Отказываться не вправе".

Лютый

Как-то под Рождество крестил я в глухом отдаленном сельце ребятишек. Для совершения таинства предоставили мне заплеванный, пропахший мочою клуб, явленный в мир, как можно догадываться, взамен некогда разоренного храма. После крещения меня попросили заехать в соседнюю деревеньку - надобно было отпеть только что преставившегося старичка.
По дороге водитель грузовика рассказал мне, что покойному семьдесят пять лет, что всю жизнь он проработал колхозным бухгалтером, "лютый партиец - даже парторгом бывал", а вчера с ним случился удар, и врачи, приехавшие из районной больницы, ничем не смогли помочь.
В избе пахло яйцами, солеными огурцами и колбасой - хозяйка дома, старшая дочь покойного, готовила для поминок салат, а трое мужиков - сыновья, приехавшие из других деревень, - пили водку.
В тот год из-за борьбы с пьянством магазины водкой совершенно не торговали, и только на свадьбы, юбилеи да на поминки сельсовет продавал по два ящика. Вот эти самые ящики и стояли сейчас под столом, за которым осиротевшие братья с настойчивой вежливостью приглашали присесть и меня
- Батя! Садись, поменяем отца нашего родного, Дмитрия Ваныча, царство ему небесное, пусть земля будет пухом...
Я сказал, что сначала - дело, начал облачаться, тут у них возник спор: прав я или не прав?.. Сошлись на том, что скорее все-таки прав, и, успокоившись, продолжили свое увлекательное занятие.
За пестрой ситцевой занавеской лежал на кровати и сам Дмитрий Иванович. Он был в черном костюме, серой рубашке и при галстуке. На лацкане пиджака блестели значки победителя трудовых соревнований. В изголовье сидела на табуреточке еще одна женщина - как выяснилось, младшая дочь, примчавшаяся из соседней области по телеграмме. Тихонько всхлипывая, она смачивала влажной тряпочкой губы покойного, который против ожидания... оказался жив.
- Ведь что ж, - спросил я, - уже и обмыли его?
- Братья, шепотом сказала она, указывая взглядом за занавеску, - сказали... пока теплый, да пока сами трезвые, сподручнее... А он, как вчера отключился, так в сознание и не приходит...
Я отслужил молебен об исцелении недужного и уехал. Перед отъездом настоятельно просил: как только старик умрет, прислать за мною машину, чтобы совершить отпевание. Братья торжественно обещали. Но ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю машины не было.
Прошло несколько месяцев. На Троицу увидел я в храме старушек из того самого сельца, после службы разговорился с ними, и вот какую историю они мне рассказали.
Вскоре после моего отъезда Дмитрий Иванович очнулся, встал, вышел из-за своей занавесочки и, как только до его сознания дошел смысл происходящего, разгневался до такой степени, что начал искать топор... Сыновья благоразумно поразбежались. Потом к старому бухгалтеру приехали районные доктора, надавали лекарств, и он стал помаленьку выправляться.
И вот как-то весной, когда снег у крылечка растаял, выбрался Дмитрий Иванович на завалинку и грелся под солнышком. Соседка шла мимо, остановилась и порадовалась за старичка, который по милости Божией вернулся до смерти... Она про батюшку да про молебен, а он: "Какой еще батюшка? Какой молебен?" Ему, стало быть, никто про события эти и не поведал: боялись. Соседка в полном изумлении и рассказала обо всем. Несчастный резко приподнялся, топнул ногой: "Чтобы ко мне - поп?!" И с этими словами пал на вешнюю землю.
Говорят, из-за водки произошла тяжба: действительно, как это - у одного и того же человека вторые похороны?.. В конце концов, сельсовет уступил сыновьям.
Но посылать за священником никто уже не решился. На всякий случай, наверное.

Летят утки

Поздней осенью ехали на редакционной машине в отдаленное село. Если весь наш район - глухомань, то это село - глушь внутри глухомани. Туда не всякий месяц и попадешь, да если и попадать, - ехать надо на большом вездеходном грузовике. Грузовика такого в редакции местной газеты, понятное дело, не имеется, есть только разбитый УАЗик, добираться на котором до этого хозяйства затруднительно, и потому поездку все откладывали да откладывали. Наконец, полное замалчивание событий, происходящих в глуши, вышло за рамки приличия, и редакция отрядила машину, чтоб узнать, чем там закончилась уборочная кампания. По дороге захватили меня - редакционный шофер знал, что я давно ожидаю такой оказии. Кроме старого водителя, человека известного и уважаемого в здешних краях, ехал корреспондент - человек тоже известный. Прежде он исключительно сильно пил, превозмогая в сем занятии едва ли не всех земляков. Потом, с медицинской помощью, пить перестал, но двинулся соображением ума: стал собирать митинги, требовать свободы слова и прав человека. Это было вполне в духе нового времени, и его взяли в газету, на страницах которой он с тех пор регулярно печатает призывы к расширению всевозможных свобод. Живет он, я знаю, с мамой - кто ж еще с таким человеком станет жить?.. Но и мама, похоже, терпит его с трудом.
- Вот скажите, - обращается он ко мне, - на каком основании она может говорить, что было бы лучше, если бы я спился - представляете?..
- Конечно, лучше, - подтверждает шофер, - раньше ты хотя бы добродушный был, а теперь - остервенел, как цепная собака.
- Я не остервенел, я - прозрел и увидел, что свободы нет, и начал бороться за свободу.
- Хохлушек-шабашниц в голом виде нафотографировал, наш редактор-дурак альбомчик издал, и торгуете теперь этой пакостью - тьфу!..
Действительно, в книжном магазине стала продаваться брошюрка с фотографиями обнаженных девушек, стоящих возле стога с соломой, причем на моделях были резиновые сапоги: то ли стерня кололась, то ли ноги от босого стояния на земле попросту мерзли, однако все ню - сапогах...
- Это же замечательно, как ты не понимаешь: свобода совести - раз, свобода печати - два и свобода предпринимательства - три... Между прочим, - снова обращается он ко мне, - мать ходит к вам в церковь, так вы там вразумите ее : она, видите ли, говорит, устала от жизни и ждет-не дождется, когда Господь заберет ее. Насколько я понимаю, это еретичество...
- Замучил старуху, - вздыхает шофер.
- Причем тут?.. Я уж и так утешаю ее, утешаю: живи, говорю, что хорошего на том свете? А она: "там хоть демократов нет", - такая отсталость...
Между тем дорога делается все хуже и хуже - большие грузовики разбили ее, превратив колеи в канавы. Машина наша с трудом преодолевает метр за метром, потом вдруг начинает крениться и, наконец, вовсе заваливается на левый бок. Откинув правую дверцу, которая оказалась теперь над нашими головами, мы выбираемся вверх и рассаживаемся, свесив ноги в разные стороны.
Поначалу обсуждаем случившееся, потом - свои перспективы и тут только замечаем корову и лошадь, спокойно бредущих мимо нас вдоль кромки леса.
- Что это? - испуганно шепчет корреспондент.
- А-а! - обрадованно угадывает водитель: - Это председателева скотина! Мне рассказывали, что у него молодая лошадка ходить пастись вместе со старой коровой. Ходят самостоятельно, а смысл у них вот в чем: лошадь - она пошустрее, ищет вкусное пропитание, а как найдет, - призывает корову. А корова - поопытнее, поосторожнее - лошадке при ней не так боязно. Волков нынче здесь, видно, нет - зимой, конечно, появятся... Гляньте-ко, гляньте: заинтересовались...
Лошадь смотрела на нас доверчиво и по-детски беспечно, но временами поворачивала морду к старшей подруге, которая, похоже, пребывала в раздумье и сложных сомнениях. Потом корова хмыкнула, и обе животинки, разом потеряв к нам всякий интерес, побрели себе дальше.
- Нынче, говорят, цыгане пытались лошадку украсть, а корова взбесилась, повозку цыганскую разметала, а потом обе с лошадкою и удрали. Они как-то понимают друг друга: корова, говорят, мыкнет - лошадь бросается убегать, по другому скомандует - та останавливается, а язык вроде разный... А то вот еще весной как-то видел, когда вся птица на север тянется: летят, значит, утки и два гуся... Прямо как в песне. Только ведь утки эти летели клинышком, а гуси - крайними в том же клину. Гуси обычно побыстрее уток летают, а эта парочка - ослабели, видать. И вот стою и смотрю: им приходится перестраиваться и как-то по-особому - здоровенных этих птиц надобно куда-то приткнуть, чтобы от них не было неудобства, и идет разговор: одни крякают, другие гагакают, - как же это они понимают друг друга? И потом: надо же еще знать, что эти утки летят точно туда, куда и гусям определено - на то самое место в тундре. Может, они и на свет появились в соседних гнездах, а теперь вот узнали друг дружку среди миллионов птиц... Ты вообще как к свободе передвижения относишься? - спросил он корреспондента.
- Положительно, конечно, а что?
- Если лошадь с коровою здесь пасутся, значит до деревни недалеко: сходи-ка, паря, за трактором... да не обижайся: просто мне бы желательно находиться рядышком - вдруг какая-нибудь машина объявится...
Водитель был прав: подъехала машина связистов, они выдернули нас, и мы добрались до села прежде, чем корреспондент разыскал трактор. О нашем приезде народ был заранее предупрежден по телефону, и я сразу направился в клуб, где должны были по моей просьбе согреть воды для крещения. Воды наготовили целую бочку, но вот людей - не было:
- Денег, - объясняют, - в селе нет. Ни единой копеечки...
Пришлось кого-то отправить в детский сад, кого-то - по домам, собирать взрослых, хотел еще кого-нибудь сгонять в школу, но ту наш шофер говорит:
- А пойдемте, батюшка, в школу сами...
И заходим мы в покосившуюся одноэтажную хоромину: коридорчик, а из него три или четыре двери в классы. Подошли к одной двери, прислушались - тишина. Осторожненько отворяем: небольшая комнатка с дюжиной пустых парт, в углу топится печка-голландка - вся в трещинах, через которые кое-где выползает дымок... Возле открытой створки сидит на скамеечке учительница в накинутом на плечи пальто и читает троим, жмущимся к огню ребятишкам "Бородино" Лермонтова... Она читает, читает - монотонно так, а они, хотя и посматривают иногда в нашу сторону, но нисколько не удивляются, да и вообще не реагируют никак - будто не видят...
Мы подходим ближе. Учительница перестает читать, но головы не поднимает: сидит молча, словно в прострации. Спрашиваем, сколько учеников в школе.
- Всего - двадцать девять, - тихим голосом отвечает она, но семнадцать - больны, а на занятиях присутствуют только двенадцать.
- Вы не будете возражать, против крещения детей? - спрашиваю я.
- Мы не будем возражать ни против чего, - отвечает она почти шепотом, так и не поднимая глаз.
В то день крестились человек семьдесят. Потом отслужили еще водосвятный молебен и панихиду, потом несколько человек впервые в жизни исповедались...
Наконец, мы поехали обратно. Корреспондент начал рассказывать про опустевший коровник., плачущих доярок, переломанные трактора...
- Ты дояркам-то насчет свобод все растолковал? - поинтересовался водитель.
- Ирония тут неуместна: реформы требуют жертв.
- Жалко, батюшка рядом, иначе - прибил бы тебя, то-то была бы подходящая жертва...
Далее мы молчали. Сложный участок благополучно объехали стороной, выбрались на трассу, но когда машина, зашелестев по асфальту, успокоилась, шофер негромко затянул:
-Ле-э-тя-ат у-ут-ки-и, ле-э-тя-ат у-ут-ки-и...
- И-и два-а гу-уся-а, - не удержался я.
Так всю дорогу мы с ним вдвоем и пели.