Пути и перепутья 

НЕ ПЕРЕПРЫГНУТЬ ПРОПАСТЬ В ДВА ПРЫЖКА
А.В. Воронцов. 

К 90-летию смерти Л. Н. Толстого

Пожалуй, ни один писатель в России не породил столько противоречивых мнений о себе, как Лев Толстой. И сегодня, как и сто лет назад, многих православных людей мучит мысль: как относиться к нему? Определение Святейшего Синода от 20-23 февраля 1901 г., в котором сказано: "Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит общения с нею", - еще никто не отменял, да, наверное, и не сможет отменить вполне, ибо жизнь Льва Николаевича оборвалась сразу после того, как он приехал в Оптину, постоял у ворот скита и так и не решился войти... Как будто Господь дал ему последнюю возможность раскаяться, а он и не понял, что она - последняя...
Православные читатели, хорошо знакомые с творчеством Толстого, знают, что никаких преувеличений или искажений истины Определение Синода не содержит, что, собственно, высокомерно подтвердил сам Толстой в своем "Ответе на постановление Синода..." от 4.04. 1901 г.
Но неизменно возникает другой вопрос: а почему отлучили именно Толстого или отлучили его одного? Разве Белинский, к примеру, умерший за полвека до появления Определения Синода, не придерживался тех же взглядов? Взять хотя бы его известное письмо к Гоголю, ходившее в списках... Получается, что, скажем, Плеханов и Ленин при желании могли бы вернуться в лоно Церкви без раскаянья, а Толстой, стало быть, нет? в "Ответе на постановление Синода..." Толстой тоже не скрывает своего удивления по этому поводу: "почти все образованные люди разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах, и в книгах".
Тем не менее Лев Николаевич слукавил: он-то знал, что ни Белинский, ни другие "образованные люди" не претендовали на создание собственной религии и не имели такого влияния на умы простых людей, как он. Достаточно сказать, что дешевые книжки толстовского издательства "Посредник" выходили сотнями тысяч экземпляров и распространялись легендарными о ф е н я м и, то есть книгоношами, ходившими в народ, а офени передвигались по стране пешком и не брали с собой книг, которых заведомо не стали бы покупать дорожащие каждой копейкой крестьяне.
Но все это лишь отчасти разъясняет проблему. Мы знаем ответ на вопрос, почему отлучили Толстого, но мы не знаем, почему именно его произведения столь сильно влияли на умы людей. А это - главный вопрос.
Писательская слава Толстого не рухнула под ударами времени, как, скажем, слава его младшего современника Леонида Андреева. Можно, конечно, предположить, что он заслужил массовую популярность рассказами и сказками для простого народа, которые сочинял в последний период своего творчества. Но в народническом духе тогда и писали многие, а запомнился народу именно Толстой. Значит, он понимал в нем что-то такое, чего не понимали другие. Подозреваю, что это тот самый дух отрицания и анархизма, который всегда парадоксальным образом сосуществовал в нашем народе с духом Православия и монархизма, что лишний раз доказала ужасная метаморфоза 1917 года, когда в одночасье народ-богоносец стал народом-богоборцем.
Мы до сих пор не умеем ценить силу слова, высказанного талантливым человеком. Ведь подумайте: Толстой был один, а противостояли ему лучшие умы Церкви, но это, будем откровенны, не изменило общего отношения к нему читателей. Даже Иван Ильин, принципиальный антитолстовец, до революции не решался открыто критиковать учение Толстого. Не нашлось православного публициста, который бы понял, что Толстого следует бить его же собственным оружием - сарказмом. Серьезная полемика с Толстым началась почему-то уже после его отлучения, а надо бы - лет на 25 раньше, когда неладное почуял лишь Достоевский и раскритиковал в "Дневнике писателя" высказанную в "Анне Карениной" антипатриотическую позицию Толстого по поводу назревавшей русско-турецкой войны.
Чтобы не повторять подобных ошибок, примем за аксиому, что Толстой - человек необычайно высокой писательской энергетики. Мой 8-летний сын как-то подошел ко мне с "сурьезным" вопросом: "Пап, а какая мораль в рассказе "Лев и собачка"? Я попросил его пересказать рассказ, чтобы ему было легче воспринять эту мораль, а мне - сформулировать, и, знаете ли, вдруг заслушался... Может быть, в "Льве и собачке" и не было никакой особой морали, а подо львом, как водится у Толстого, имелся в виду он сам (интересно, а кто в этом случае был собачкой - Софья Андреевна, что ли?), но даже в сбивчивом пересказе сына ощущалась та концентрация ума и обжигающих душу страстей, что сделали Толстого - Толстым.
Есть православные священники, которые рекомендуют своим чадам решить проблему Толстого просто - не читать его. Но такая мера приведет к успеху среди тех, кто уже "переболел" Толстым, а других может ввести в соблазн по принципу "запретный плод сладок". Поэтому в качестве второй аксиомы в отношении Толстого я предлагаю следующее утверждение: вычеркнуть из культурного оборота его не удастся, даже прибегая к авторитету Церкви. А зачем ставить под сомнение ее авторитет? Приведу лишь небольшой пример, насколько трудноразрешима проблема "изоляции Толстого".
Как известно, Союз писателей России является, пожалуй, единственной творческой организацией, практически полностью разделяющей (во всяком случае, ее руководством) точку зрения Русской Православной Церкви на духовные и нравственные вопросы современности. Но разговоры о том, что хорошо бы "не замечать" Толстого или поменьше говорить о нем, не встретят, за редким исключением, понимания в СП России, более того - там учреждена Толстовская премия, а 90-летие смерти писателя, что приходится на 20 ноября, безусловно, будет подобающим образом отмечаться.
Все это неизбежно приводит к мысли, что существует необходимость четкой дифференциации для православного читателя, что есть позитивного и негативного в творчестве Толстого. Ни моя статья, ни мой более чем скромный духовный опыт не претендуют на это: я хочу лишь обозначить проблему, которую со временем, может быть, разрешат другие.
Прежде всего надо ясно отдавать себе отчет, что столь резкая реакция Православной Церкви на творчество Толстого вызвана, помимо прочего, тем, что он действовал на том же поле, что и духовные писатели, преследовав при этом прямо противоположные цели.
Но столь же ясно надо понимать, что Толстой - не духовный писатель, впавший в ересь, а так называемый "богоискатель", то есть светский писатель с претензиями на духовность, которые какой-то период времени (примерно от "Войны и мира" до "Анны Карениной") в целом не противоречили учению Православной Церкви, а потом - стали откровенно враждебны ей.
Авторы Определения Св. Синода (главными из которых считают К.П. Победоносцева и митрополита Антония Вадковского) в свое время, как я полагаю, не изучили внимательно раннее творчество, воспоминания и биографию Толстого, что привело к появлению ошибочной фразы в Определении: "Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему граф Толстой в прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа Его и святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери Церкви Православной..." - и т.д. Как это ни странно, но авторы Определения поверили, видимо, самому Толстому, примерно этими же словами начавшему свою "Исповедь": "Я был крещен и воспитан в православной христианской вере". Но достаточно было прочитать "Исповедь" дальше, чтобы понять, что вырос Толстой, по сути, в неверующей среде, в дворянской семье с давними масонскими традициями, где считали, "что учить катехизис - надо, ходить в церковь - надо, но слишком серьезно всего этого принимать не следует". Если жизненный и творческий путь Толстого - это отпадение от Православной Церкви, то когда же, скажите на милость, он успел пристать к ней, если, по собственному признанию, "с шестнадцати лет перестал становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть"? Может быть, он глубоко и истово верил в Бога в детстве? Но там же, в начале "Исповеди", Толстой рассказывает, что, когда ему было лет одиннадцать, один мальчик, Володенька М., "объявил нам открытие... что Бога нет и что все, чему нас учат, одни выдумки... Мы все, помню, очень оживились и приняли это известие как что-то очень занимательное и весьма возможное".
Внимательно читая дневник Толстого, мы видим, что желание стать создателем новой, универсальной религии он высказывал, будучи еще начинающим писателем - так что нет ничего странного, что он занимался этим последние 30 лет жизни. А вот что писал автор "Севастопольских рассказов" 8 мая 1856 года о Православии: "...признавая справедливость их (славянофилов - А.В.) мнения о важности участия всего элемента (т.е. Православия - А.В.) в народной жизни нельзя не признать, с более высокой точки зрения, уродливости его выражения и несостоятельности исторической...".
Таким образом, перед нами совершенно другой писатель, нежели он представлен в процитированной фразе Определения Св. Синода: не отпавший от веры, а просто зашедший однажды на ее огонек, а потом вернувшийся во тьму. 
Не будучи классическим отступником, а следовательно, не умея маскировать своего подлинного отношения к Вере, Толстой достаточно откровенно рисует в своих произведениях картину произошедшего с ним несчастья - и пожалуй, никто другой уже не сделает этого лучше. Разве не о себе говорит Толстой устами старца в рассказе "Отец Сергий"? - "Старец разъяснял ему, что его вспышка гнева произошла оттого, что он смирился, отказавшись от духовных почестей, не ради Бога, а ради своей гордости, что вот, мол, я какой, ни в чем не нуждаюсь. От этого он и мог перенести поступка игумна. Я всем пренебрег для Бога, а меня показывают, как зверя. "Если бы пренебрег славой для Бога, ты бы снес. Еще не потухла в тебе гордость светская. Думал я о тебе, чадо Сергий, и молился, и вот что о тебе Бог внушил мне: живи по-прежнему и покорись". Следует заметить, что отношение автора к своему герою (а следовательно, отношение к самому себе) никак не расходится с отношением к нему старца, и в конце рассказа отец Сергий следует завету, высказанному старцем в письме: "покорись". Правда, этому завету не последовал сам автор. Но мы знаем это не от толкователей творчества Толстого, а от него самого, что ставит критиков в необычное положение: они должны осудить то, что, в сущности, осудил уже сам Толстой, не сделав, правда, из этого никаких идейных выводов.
Исследуя опыт чьей-нибудь жизни, мы одинаково внимательно относимся как к его положительной, так и отрицательной стороне. И то, и другое - опыт. Отрицательные примеры поучают нас не менее, чем положительные, просто надо правильно к ним относиться, имея, если можно так выразиться, Евангелие перед внутренним взором. С одной стороны, можно трактовать "Отца Сергия" как осуждение института монашества, но с другой - все случившееся с героем, князем Касатским, было результатом того, что он не послушал совета старца, не смог побороть гордыню.
Толстой ставил перед собой и читателями вопросы заведомо неразрешимые и пытался их разрешить. Вечные вопросы - это не те трудноразрешимые идейные проблемы, которые через определенные промежутки времени возникают перед человечеством, они суть - тайны мироздания, известные лишь Тому, в Чьих руках времена и сроки. Не так уж и важно, что скажет о тайне мироздания писатель, довольно и того, что он сумеет ее сформулировать. Большего людям не дано, зато им дано другое: использовать приближение к Тайне для нравственного преображения людей (и своего, разумеется, тоже). Если говорить о Толстом, то он вроде бы именно это и делал, однако...
Есть темы, коснувшись которых, человек становиться целью для пущенной им же самим стрелы. Толстой всех измучил обвинениями во лжи, но, как только он попытался не то что солгать, а просто не сказать правду (история с завещанием, сокрытым от жены), как во мгновение ока очутился в водовороте той самой гадкой материальной жизни, от которой он, по собственным словам, бегал всю жизнь. Приближение к тайнам мироздания опасно, если человек приблизился только писательского интереса ради. Писатели именно поэтому часто повторяют судьбу своих героев, а не из-за вмешательства высших сил. Толстой руководил поступками своих героев настолько, насколько хватало его собственного понимания ситуации. Когда же подобная ситуация возникала в жизни, он не мог действовать иначе - других "файлов" в "программе" не было. Судьба, фатум, заключается в том, что писатель переживает жизни своих героев, не понимая, что заимствует их из своей жизни. Чем драматичней судьба героя, тем меньше возможность иного выбора в судьбе писателя.
Он так часто посылал в последний путь своих героев, что, вероятно, ощущал их как молчаливую толпу, стоявшую за его спиной в ожидании, когда же он, наконец, присоединится к ним. И в один не самый счастливый момент он сказал им: "Пошли!"
Полет в неведомое без оглядки на земное так же опасен, как если бы полководец бросал армию в стремительное наступление, не заботясь о том, что разорваны коммуникации и не подтянуты резервы. Эта игра по принципу: пан или пропал. Толстой попробовал - и пропал. Но ничего подобного в русской литературе больше никто не повторил. Легче всего просто похулить Толстого, оставив за скобками тот уникальный опыт, что стоил ему бессмертной души. Но ведь Бог-то нам явил этот опыт не зря! Глазами Толстого Он показал нам бездну, которая, как всякая бездна, одновременно и пугает, и манит, но нам не надо ни пугаться, ни тем более прыгать в нее, ибо она есть пропасть между прошлым и будущим. Мост через эту пропасть - жизнь, и наводить его нам помогает и опыт тех, кто безуспешно пытался преодолеть ее в два прыжка.